Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года
Шрифт:
Но все же был он известный галант и приказал принести ей валеночки и медвежью доху.
Пока они мчались – а шестерка салтыковских славилась проворством, – покоренный губернатор, все более воодушевляясь, убеждал Устю не возвращаться к тем ворам, а лучше скрыться у него, Салтыкова. Договорился даже до того, что сообщил: вдовец, мол, он, детей не имеет, и, ежели какая особа пришлась бы ему по сердцу, отчего бы и не под венец?
Медвежья доха молчала.
Салтыков с жаром поведал, какие француженки ему попадались, но хоть одна из тех француженок подобна ль этакой Авроре?
– Ежели ты, скажем, страшишься родни моей иль титула моего, так вот тебе –
Доха по-прежнему молчала, и обескураженный губернатор не мог взять в толк – как можно отказываться от таких лестных предложений?
Но вот и Ветошный ряд, карета стоит, и часы бьют двенадцать. Губернатор усмехнулся, хотел было пустить в ход последний аргумент: «Вот прикажу сейчас форейторам погонять что есть силы, куда ты денешься от меня?»
217
Барская барыня – хозяйка, ключница, наперсница в барском доме.
Но он не пустил его в ход и правильно сделал, потому что, еще раз выглянув под занавеску, он увидел, что какие-то дюжие молодцы держат его лошадей под уздцы и у каждого молодца полы кафтана оттопырены, словно от сабель или пистолей. А в Ветошном шумном ряду в толпе покупающих и продающих слышится задорный крик петушка.
Губернатор ахнуть не успел, как Устя выскочила из дохи, словно цыпленок из скорлупы. Простоволосая – что ей люди, что ей мороз! – распахнула дверцу, выпрыгнула на снег. Возле дощатого шалаша, из которого торговали лубяной дранью, манил ее рукой здоровенный малый в валяном колпаке. Он виден был отовсюду, потому что был выше и плечистее всех, а лицо его поперек носа было обвязано белым платком.
Устя не прибежала – прилетела к нему, закинула локти, обняла, копна волос рассыпалась по плечам; зажмурилась, целуя.
– Э-эх! – с чувством крякнул губернатор и тростью достал своего возницу: – Гони, скотина, домой!
Там, в кабинете, его и застал обер-фискал Ушаков. Губернатор, сняв кафтан, расправлял перед зеркалом крахмальные манжеты. На яростный вопрос Ушакова (не мог сдержаться на сей раз обер-фискал) Салтыков спокойно отвечал, не отрывая глаз от рукава:
– А, она у меня из кареты в окошко выскочила.
– Так и выскочила?
– Так и выскочила.
– И убежала, конечно?
– И убежала.
Обер-фискал по-кошачьи подходил к губернатору, кулаки у него сжимались.
– Да какое же вы, господин губернатор, имели право?…
– Очень простое право. Я допросную сказку на нее потребовал. Там записано, что взята она в приказ как кликуша. Есть именное повеление государя – губернатору кликуш тех имать, допрашивать по тяжести вины каждой, вразумив же, отпускать.
Ушаков готов был зубами скрипеть. Наглость этого «птенца» (Салтыков ведь тоже был из потешных!) превосходила все.
– А что это за деньги рассыпаны у вас на столе?
– Как – что за деньги? Вот иоахимсталеры, сиречь ефимки, вот голландские золотые гульдены, а это рубли… Всего ровно сто рублей. Сумма немалая, можно флигелек купить либо деревеньку. Вы нуждаетесь в деньгах, милостивый государь?
Ушаков стоял оглушенный, словно выстрелом, а Салтыков, окончив заниматься манжетами, одернул камзол и приказал лакею подавать домашний кафтан. Затем засмеялся и сказал Ушакову примирительно:
– Ну
Обер-фискал повернулся и стал уходить, не прощаясь.
– Куда же вы? – всполошился Салтыков. – Останьтесь ужинать! У меня нынче ботвинья с угрями!
Выйдя в прихожую, обер-фискал остановил свой взор на артиллерии констапеле Щенятьеве, который сидел на месте дежурного. Ушаков знал, что именно Щенятьев навел воров на мздоимца губернатора.
Щенятьев был по уши погружен в труднейшее и необходимейшее для него дело – сочинял послание к Степаниде Канунниковой. Для этого у него была книжка, которую он когда-то купил – не у Киприановых, конечно, чтоб им кисло икалось, а в книжной лавке Печатного двора. Книжка называлась «Приклады, како пишутся комплименты разные на местном языке…» Щенятьев долго и задумчиво листал ее, выбирая подходящее. Вот, кажется: «Объявительное писание о супружестве». Приподняв парик, Прошка почесал себя в затылке и решил: нет, это рано. Далее следует «Утешительное писание от приятеля к приятелю, который злую жену имеет», – это смешно, но уж совсем не из того толокна. Наконец – «Просительное писание некоторого человека к женскому полу». Вот это подойдет.
Прошка выбрал хорошо очиненное перо, пальцами снял с него воображаемую былинку и даже для верности подул. Обмакнул в чернильницу и начал, любуясь получающимися завитушками: «Моя госпожа. Я пред долгим временем честь искал с вами в компанию прийти…»
Написал и остановился. В книжном тексте, кроме общих вежливостей, ни словечка не было о том, что просилось из его, щенятьевской, души: «Любезная моя, душенька, оставь ты этого Киприашку, дался он тебе!..»
Еще раз он потревожил свою потылицу [218] , но слова такие, чтобы были кумплиментально изложены, не приходили на ум… В книжке же маячило перед глазами одно: «Кто терпением вооружается, тот имеет совершенную победу, понеже оное побеждает непостижимое женское жестоковыйство».
218
Потылица – затылок.
И тут он обернулся на шаги входящих. Посреди прихожей стоял, уставясь на Щенятьева, обер-фискал Ушаков, а с ним другие фискальские чипы.
– Встать! – приказал Ушаков, продолжая сверлить его взглядом.
Вот он стоит навытяжку, этот Прошка Щенятьев, под стол упала книжка и какие-то листки бумаги, которые он держал на коленях. Гетры у него модные, о сорока медных пуговицах, платочек надушенный торчит из кармашка камзола, щечки розовые, а усики – по всему Зарядью моднее таких усиков нет! Но парик его разлохматился, сбился. Хлопает Щенятьев белобрысыми ресницами, от чего лик его имеет самое деревенское выражение. Коров бы ему, Прошке, пасти, а не в губернаторских адъютантах ходить!
Сейчас тронь его, побегут с челобитными всякие тетушки и крестночки, а у него они – Массальские, Хованские, Голицыны! Да и арестовать, по существу, он, обер-фискал, права не имеет, его дело донести инстанциям высшим.
– Вольно! – скомандовал Ушаков и проследовал вон из полутемных и затхлых салтыковских покоев, в которых уже дюжина поколений этой фамилии произросла.
На улицу, на улицу, на мороз, на свежий ветер!
В тот же вечер рота фузилеров Московского полка, оцепив Самотеку, крадучись, подступила к воротам Тележного двора.