Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Вскоре к телеге кошатника потянулись бабы, девки, ребятишки. Они несли шкурки — собачьи, заячьи, кошачьи, всякое тряпье, живых кошек — черных, белых, серых и пестрых.
Кошки, чувствуя неладное, зло урчали, царапались, вырывались или жалобно мяукали, испуганно глядя вокруг.
А кошатник уже раскрыл короб со своим товаром — с медными крестиками, ленточками, наперстками, иголками — и выставил на соблазн деревенской детворы мешок с паточными жомками в цветных бумажках.
За кошку давалось по одной-две ленты, в зависимости от величины
— Что он делает! Что он делает! — в ужасе шептал Вася.
Ему хотелось бежать отсюда, и в то же время он не мог двинуться с места. Он впервые видел, как быстро и просто пресекается жизнь живого существа. Тут впервые совершалась перед ним во всей своей страшной обнаженности тайна смерти.
— Что он делает! Что он делает! — повторял он, дрожа всем телом.
Среди других в толпе баб и детей стояла девчонка лет десяти с нарядной бело-желто-черной кошечкой на руках. Кошечка, очевидно привыкшая к девочке, была совершенно спокойна. Она положила передние лапки на плечи девочке и, как бы обняв ее, терлась головкой о ее лицо.
Эту кошечку Васе стало особенно жалко. Он подошел к девочке, протянул ей на ладони увесистые три копейки с орлом во всю монету и сказал:
— Продай мне кошку и купи на эти деньги жомок. Девочка взглянула на монету и быстро схватила ее, залившись румянцем от волнения и радости:
— Бери!
Должно быть, и ей было жалко свою кошечку. Она охотно передала ее в руки Васе и, протискавшись сквозь толпу к кошатнику, протянула ему полученную монету.
А Вася взял кошечку, которая отнеслась к нему с такой же доверчивостью, как и к девочке. Другие продавцы кошек, пораженные столь щедрой платой, обступили Васю со всех сторон, наперебой предлагая ему свой товар.
Вася готов был для спасения кошек купить их всех, но что он будет с ними делать, если даже и хватит денег для покупки?
Однако раздумывать долго ему не пришлось: через площадь уже спешила к нему со всех ног нянька Ниловна.
— Это что же ты, сударь, изволишь делать? — накинулась она на Васю. — Разве господскому ребенку полагается смотреть, как мужик давит кошек? Господи милостивый! Иди сюда. Брось кошку. Зачем ты ее взял?
Старушка хотела было отнять у него кошечку, но Вася, покраснев, тихо и так серьезно и строго сказал ей: «Отойди! Не трогай!» — что Ниловна сразу умолкла.
Фи! Кошка! — брезгливо поморщилась Жозефина Ивановна. — Зачем она вам, Базиль?
— Я спас ее от смерти, — сказал Вася. — Позвольте мне взять ее с собой в Москву.
Француженка пожала плечами:
— Если молодой, человек хочет, то пусть берет.
Вася накормил кошку и стал играть с нею. Она делала вид, что кусает его за руку, поддавала задними ножками, когда он гладил ей брюшко, затем свернулась клубочком в тарантасе и уснула.
Это привело Васю в окончательный восторг.
— Жозефина Ивановна, — сказал он француженке, — вы только посмотрите: она спит, как дома! Но как назвать ее? Жозефина Ивановна, как, по-вашему, будет лучше?
Занятая своими мыслями, Жозефина Ивановна не отвечала. Может быть, она и не слышала его слов.
— Что вы сказали, Базиль? — переспросила она по-французски.
Но ему уже некогда было продолжать разговор о кошке. Вася спешил к лошадям, которых Агафон собирался вести: на водопой.
К ужасу старой Ниловны, он взобрался на спину пристяжной и вместе с Агафоном поехал вдоль деревенской улицы.
Первый раз в жизни Вася ехал поить лошадей, и ему казалось, что на него смотрит вся деревня. Впрочем, почти так и было...
В деревне быстро узнали, что у церкви остановился гульёнковский тарантас. Сам батюшка приходил посмотреть, кто это едет и почему остановились на площади. Но, узнав, что тетушки тут нет, не стал приглашать проезжих к себе.
Перед спуском к речке томившиеся жаждой лошади неожиданно рванулись со всех ног, и Вася едва, к стыду своему, не слетел с пристяжной, но успел вцепиться в ее холку обеими руками и удержался, искоса поглядывая по сторонам, не видит ли кто-нибудь его неловкости.
Но никто уже не глядел на него.
Лошади пили так долго, что, казалось, готовы были втянуть в себя всю речку. Несколько раз они отрывались от воды, чтобы перевести дух, как бы задумываясь, затем опять припадали к ней и тянули ее через стиснутые зубы. А когда, наконец, утолили жажду, то захлюпали ртами, выливая остатки воды, и стали неуклюже поворачиваться, с трудом вытаскивая увязшие в тине ноги.
Обратно Вася ехал уже молодцом, даже похлопывая пристяжную каблуками по бокам.
Но возле церковной ограды его ждало ужасное огорчение: кошечка, уснувшая в тарантасе, куда-то исчезла.
— Нянька, где моя кошечка? — накинулся он на Ниловну.
Не знаю, батюшка, — отвечала Ниловна.
— Жозефина Ивановна, куда вы девали мою кошку? — спрашивал он гувернантку, лежавшую в тарантасе на том самом месте, где спала пестрая кошечка.
Жозефина Ивановна тоже ничего не знала. И, может быть, она говорила правду, хотя только что сама сбросила кошку на землю бессознательным движением руки, поглощенная своими мыслями.
— Нет, вы выбросили ее. Я знаю! Но ведь ее опять поймают и продадут кошатнику! — в ужасе говорил Вася, впервые удрученный таким страшным вероломством взрослых, которых он считал добрыми.
Он долго искал свою кошечку, ходил вместе с Ниловной между могилами, по церковному кладбищу, звал ее. Но кошки не было. Тогда он забрался в тарантас и там тихонько всплакнул, чтобы этого не видели взрослые.
То были его последние детские слезы.
Проснулся он, когда уже ярко светила луна. Справа и слева от него молча, полулежали на подушках Жозефина Ивановна и Ниловна. Тарантас покачивался на неровностях почвы. Тихо бежали лошади, бросая на дорогу уродливые прыгающие тени. В хлебах звонко били перепела.