Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
У дверей в конюшню Агафон чистил одну из дышловых лошадей, бока которой были в потеках высохшей пыльной пены.
Дядюшки нигде не было. Но вот он появился из-за голубятни, стоявшей между конюшней и сараем, и тотчас же на верхнего отделения ее посыпались, прыгая друг через дружку, свистя крыльями, дерясь и воркуя, голуби — чисто-белые, белые с серыми плечами, черно и красноголовые, белые с серебристой грудью и темными хвостами, чубатые и простые.
Голуби поднялись на крышу голубятни, точно облив ее молоком, и, насторожившись
Раздался пронзительный свист, и из-за голубятни выскочил парнишка вроде гульёнковского Тишки, тоже одетый казачком.
Голуби с треском взмыли над голубятней. Вчерашний мужик, оказавшийся дворником, взял в руки длинный еловый шест с тряпкой на конце и стал размахивать им.
Огромная дружная голубиная стая поднялась над домом и делая поворот, завалилась за крышу и исчезла на мгновенье и затем появилась над садом и широкими кругами начала подниматься в небо, сверкая в лучах солнца белизной своего оперения.
Дядюшка стоял посреди двора и, прикрыв глаза ладонью говорил казачку:
— Вот сегодня идут хорошо. Сегодня, Пантюшка, мы с тобою утрем нос всем голубятникам на Покровке. Только бы ястреб не ударил... Ну, пропали из глаз... Осаживай, Пантюшка! Довольно...
Казачок открыл дверцы в самом нижнем этаже голубятни и выгнал оттуда стаю черных и красных, белоголовых, чубатых турманов. Не успев подняться над деревьями сада, они начали кувыркаться и так увлеклись этим, что один упал прямо к ногам дядюшки, чуть не убившись, и теперь сидел, беспомощно распустив крылья и раскрыв клюв.
— Башка закружилась, — засмеялся Пантюшка и хотел поймать голубя, но тот успел подняться в воздух и тут же снова начал кувыркаться при общем смехе дядюшки Максима, дворника, кучера Агафона и всех, кто находился во дворе.
Летная стая стала снижаться и скоро с шелковым свистом крыльев начала белыми хлопьями падать на крышу голубятни.
— Ну, видел? — спросила Юлия, теребя за рукав Васю, засмотревшегося на голубей. — А ты покажи мне своих лошадей. Я их больше люблю, чем голубей.
Гульёнковские кони отдыхали после долгой дороги в неубранных еще стойлах, из которых остро пахло свежим навозом. Устало опустив головы, они лениво, словно лишь по привычке, шевелили хвостами.
При виде их Васе так живо вспомнились Гульёнки с их просторами, прудом, с дубовой рощей... Сделалось грустно.
А Юлия уже снова схватила его за рукав и тащила в сад. — Скоро мы на все лето поедем в нашу подмосковную, — говорила она. — И ты с нами. Мы уже уехали бы, но ждали тебя, да и я немножко занедужилась.
Сад при доме дядюшки, несмотря на то, что находился в Москве, на людном месте, у Чистых прудов, был большой, тенистый, и зяблики в нем так же звонко перекликались, как в Гульёнках.
В середине сада был небольшой прудок, в котором плавала пара белых тонкошеих лебедей с черными клювами и стайка крупных белых уток. Один из лебедей дремал среди прудка, заложив черную лапу себе на спину.
— Гляди, гляди! — удивился Вася. — Что это у вето с ногой?
— Это он сушит лапку, — пояснила Юлия, — а то размокает в воде, вот как у прачки...
Разговаривая с Юлией, Вася почувствовал вдруг, что сзади его кто-то дергает за рубашку. Он оглянулся. Перед ним стоял однокрылый журавль.
— Это Прошка, — объяснила Юлия. — Его поймали еще совсем молодым. Собака вашего охотника отъела ему одно крыло, но он остался жив.
— Прошка! Прошка! На, на рыбки! — И она с хохотом побежала по аллее, а Прошка пустился за нею, горбясь, смешно подпрыгивая и махая на бегу своим уцелевшим крылом.
— Теперь пойдем к маменьке, — предложила Юлия. — Я еще не была у нее сегодня. Она недавно вернулась от равней обедни. Она страсть как любит монашек, а я не люблю.
На половину тетушки Ирины Игнатьевны пришлось пройти через несколько горниц. В одной из них, почти пустой, с простым деревянным столом и такими же скамьями около него, с большим многоликим образом в углу, сидели две монашки. Они хлебали из огромной деревянной чашки жирные щи с сушеными карасями.
При появлении детей монашки встали, отвесили им низкий поклон.
— А вы кушайте, кушайте, — бойко отвечала им Юлия. Она вскочила на одну из скамей и, протянув к образу свою маленькую ручку, сказала Васе: — Это, знаешь, какой образ? Это семейный.
Но Вася не знал, что такое семейный образ.
— Неужто не знаешь? — удивилась Юлия. — На таком образе изображаются святые каждого из семьи. А когда рождается новый мальчик или девочка, то пририсовывают и их святых. А вот и моя святая, — указала она на крохотную фигурку в красной хламиде, написанную на образной доске более свежей краской, чем другие.
Вася внимательно посмотрел на святую и улыбнулся. Святая ничуть не была похожа на его бойкую кузину.
Когда дети переступили порог следующей комнаты, Вася увидел довольно молодую, очень полную женщину с четками в руках.
— А вот моя маменька! — воскликнула Юлия. — Здравствуйте, маменька! А это Вася, — и Юлия ткнула Васю пальчиком в грудь.
Ирина Игнатьевна была не одна в комнате. Перед нею стояла в почтительной позе женщина в черном, порыжелом от солнца странническом одеянии.
— Выйди, Агнюшка, на минутку, — сказала Ирина Игнатьевна.
Женщина поклонилась ей в пояс и бесшумно исчезла за плотной ковровой занавесью, словно шмыгнула в стену. Тогда Ирина Игнатьевна обратилась к Васе:
— Подойди-ка сюда, Васенька. Вася приблизился к ней.
Она обняла его и поцеловала в лоб, потом посмотрела ему в глаза долгим, каким-то проникновенным взглядом.
— Сиротка ты мой бедный... — сказала она. — Не обижает тебя тетка Екатерина?
— Нет, — отвечал Вася, удивленный таким вопросом.