Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Фраерман Рувим Исаевич

— И никто не обижает?

— Нет.

— Это хорошо. — Грех обижать сирот. А учиться хочешь?

— Хочу.

— Учись. Ученье — свет...

На этом как бы закончив обязательную часть беседы, она просто спросила своим приятным молодым низким голосом:

— Завтракали?

— Завтракали, маменька, — отвечала Юлия.

—Ну, так идите в сад, побегайте — я хочу отдохнуть. Потом поговорим с тобою, Васенька. Расскажешь мне, как тебе живется.

Дети вышли из комнаты.

Вдруг Юлия зашептала Васе в самое ухо:

— Знаешь... папенька никогда

здесь не бывает. Он говорит, что не любит попов. Когда к нам по праздникам попы приезжают, так он сказывается больным. Ссорится за это с маменькой. Вот видишь, как у нас... Только побожись, что никому, никому не скажешь.

И Юлия пустилась бежать, перебирая своими тонкими проворными ножками, обутыми в козловые башмачки, так быстро, что Вася, к удивлению своему, едва поспевал за ней.

Глава двенадцатая

ДЯДЮШКА МАКСИМ

Дядя Максим нравился Васе все больше. Слыл он среди родни в Гульёнках и в Москве человеком необыкновенного характера и необыкновенной жизни. И впрямь он был человеком иных правил, чем тетушка Екатерина Алексеевна.

Войдя однажды в комнату, когда старая Ниловна помогала Васе умываться, он выслал няньку прочь, велел Васе раздеться догола, стать в круглую деревянную бадью и сам окатил его из огромного кувшина ледяной колодезной водой.

— Не боишься? — спросил он при этом ласково.

— Нет, не боюсь, — ответил Вася, вздрагивая под холодной струей.

— Инако и быть не может, — заметил дядя Максим. — Природа полезна человеку. Вижу, моряком тебе быть, служить во флоте российском. Недостойно дворянина впусте жить с малолетства, хоть и много таких середь нашего дворянства.

И маленькую Юлию он воспитывал в своих собственных правилах.

Каждый день он посылал ее гулять по улицам Москвы, но лошади не велел закладывать. Юлия с гувернанткой гулял пешком.

Эта восьмилетняя девочка с живыми карими глазками и русыми косичками уверенно водила Васю по кривым московским улицам и переулкам, мимо дворянских особняков и садовых заборов. При этом гувернантка Юлии, уже пожилая француженка, ходила за ней всегда позади, едва поспевая за девочкой.

В первый же день Юлия пошла показывать Васе Москву. По Покровке, узкой, мощеной бревнами улице, тяжело стуча колесами, проезжали груженые телеги и катились кареты.

Вдруг Вася остановился и громко засмеялся.

— Гляди, гляди! — сказал он, показывая Юлии на странный экипаж, в котором ехали франт в коричневом фраке, светлоголубом шелковом жилете, в высоком цилиндре и дама в пестрой мантилье и с туго завитой прической-башней.

Франт сидел верхом в задке этого экипажа, представляющего собою нечто среднее между линейкой и бегунками, а его спутница сидела перед ним боком, поставив ноги на подножку. Впереди же, на самом тычке, кое-как держался возница.

Вася долго со смехом следил за этим нелепым экипажем, отчаянно прыгавшим на своих высоких рессорах по бревенчатому настилу улицы.

— Почему ты смеешься? — спросила Юлия. — Этот экипаж зовется у нас гитарой. Разве некрасивый экипаж?

— Нет — ответил Вася. — В Гульёнках я таких не видел.

Потом Юлия показала Васе Кремль, Лобное место на площади, где у длинных торговых рядов толпился народ и ездили огромные кареты четверней.

А вот и Воскресенские ворота, и Иверская.

— Скорее сними шапку! Скорей сними! — шепнула Юлия Васе. — Не то собьют.

Между двумя проездами, у ворот, стояла часовня. Шла служба. Двери часовни были открыты, и Вася увидел в глубине огромный образ, сверкающим дорогими украшениями, с темным, почти черным ликом, озаряемый пламенем сотен свечей.

А вокруг часовни ползали калеки. Тут были и безрукие, и безногие, и слепые, и страшные уроды, с растравленными язвами, с изуродованными головами.

Но внимание Васи занимала не пышная служба, не образ, украшенный алмазами, не нищие, просящие милостыню гнусавыми голосами, а женщина в бедном темном платье, стоящая на коленях на мостовой, у самого проезда. Проезжающие мимо экипажи чуть не задевали ее колесами.

У женщины изможденное, бледное, без кровинки лицо, лихорадочно горящие глаза, в которых сквозят муха и напряжение. У нее грубые, узловатые руки. В одной из них теплятся огарок восковой свечи, другой она крестится истовым, тяжелым крестом, бия себя троеперстием в грудь.

Эта женщина с бледным лицом, с горящими, как уголья, черными глазами, с порывистыми движениями останется на всю жизнь в памяти Васи. Через десять, двадцать, тридцать лет случайно, мгновенно, неизвестно почему вдруг будет она появляться перед его мысленным взором, вызывая такое же чувство жалости, как и сейчас, — желание разгадать ее тайну. Кто обидел ее?

— Вася, что же ты загляделся? Пойдем отсюда, — говорит Юлия и тянет его за рукав. — Пойдем, а то еще попадешь под лошадь. Только не говори папеньке, что мы были здесь. Он будет смеяться.

Вася медленно отходит прочь.

А вот это Неглинка, — поясняет Юлия, когда они переходят от Воскресенских ворот по мосту через грязную речушку, протекающую в укрепленных деревянными сваями берегах по просторной захламленной площади. — Вот это, направо, Петровка. За нею Кузнецкий Мост, куда пошла твоя гувернантка.

— Это что? — спрашивает Вася, указывая на клочок бумаги, приклеенный хлебным мякишем к забору, и начинает читать, с трудом разбирая написанное: — «Про-даеца дев-ка чест-но-го по-ве-де-яия, осьмнадцати лет отроду, там же рыжий жеребец пяти лет, добро выезженный, там же сука гончая по второму полю, там же голубятня на крыльях, спросить у Ннколы на Щипке, дом Семиконечного».

Бумажка эта тоже поразила Васю.

За обедом он спросил у дяди Максима:

— Разве можно продавать девку вместе с гончей сукой по второму полю?