Жизнь и приключения чудака
Шрифт:
– И она?
– догадался Колька.
Я кивнул.
– А я-то думал, что дядя Шура успокоился и она навсегда исчезла из нашей жизни!
– Простак, - ответил Колька-графолог.
Они стояли друг против друга, и между ними возвышалась ее виолончель. Они попеременно, а иногда и одновременно поддерживали ее: то Надежда Васильевна, то дядя Шура, то вместе, и тогда их руки сталкивались.
Прохладный ветерок трепал полы ее расстегнутого пальто и так же трепал волосы на непокрытой голове. Но она ничего этого не замечала, внимательно слушала дядю
– Ловка!
– Колька-графолог жевал бублик и ехидно поглядывал на меня: А твой хирург расквасился.
Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо, и они разошлись.
Дядя Шура прошел мимо меня, не заметив. До меня ли ему: он не видел никого и ничего. Наскочил на какую-то женщину, извинился. Радостная улыбка не сходила у него с лица.
– Ну, - Колька-графолог подтолкнул меня, - надо действовать.
– Хорошо, - послушно согласился я.
– Сейчас я ей все объясню.
– Я угрожающе сунул бублик в карман, как будто это пистолет, и устремился в погоню за Надеждой Васильевной.
Я обогнал ее и преградил дорогу.
Нет, она не изменилась. Она была такая же прекрасная, как раньше, а может быть, даже лучше, потому что похудела и глаза у нее от этого увеличились. Это было самое обидное.
– А, Боря, здравствуй!
– весело сказала она.
– Откуда свалился?
– Из метро вышел и увидел вас, - многозначительно ответил я и стал ждать, как она начнет передо мной оправдываться.
Но нет, она и не думала оправдываться, опустила руку на мое плечо и радостно предложила:
– Проводи меня немного, а то я, как всегда, опаздываю.
И я вдруг чему-то обрадовался и незаметно для себя пошел рядом с нею.
– Понеси виолончель, - попросила она.
И ее виолончель оказалась у меня в руках, и блаженная улыбочка, какая только что озаряла лицо дяди Шуры, поползла по моим губам.
Тут я увидел Кольку-графолога, который почему-то шел к нам навстречу, хотя мы расстались около метро. Он усиленно вращал глазами, но, честно говоря, я узнал его только в тот момент, когда он сильно толкнул меня в бок.
Виолончель испуганно звякнула, и я остановился.
– Ты чего?
– спросила Надежда Васильевна.
"Ну и подлец!
– подумал я про себя.
– Ну и дамский угодник! Из-за каких-то лучистых глаз готов был предать идею! Хорошо, что графолог меня вовремя остановил. Молодец!"
Я отвернулся, чтобы не видеть лица и гипнотических глаз Надежды Васильевны, и процедил:
– И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел, - и протянул ей виолончель.
– А-а-а, - неопределенно ответила она, еще не понимая, в чем дело, и взяла виолончель.
Похоже было, что мой выпад никак на нее не подействовал. Ну что ж, пойдем дальше, расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил:
– Правда, он очень изменился, похудел?
– Жизнь наладится, он и поправится, - ответила она.
– А когда она наладится?
– не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед.
– Месяца через два, - сказала Надежда Васильевна.
– Через два?
– переспросил я.
– А по-моему, гораздо раньше, если им никто не будет мешать.
– Вот как, - сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: "Что с тобой случилось, друг мой?"
Она так грустно и странно посмотрела на меня, словно открыла во мне что-то неприятное.
Я потом часто вспоминал ее взгляд.
Какой-то прохожий толкнул ее, зацепившись за виолончель. Она резко сняла ее, оторвала ремнем пуговицу у пальто, не обратив на это никакого внимания. Ее длинные волосы, торопливо завернутые в пучок - вероятно, она спешила на свидание к дяди Шуре и не успела аккуратно причесаться, - от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, она, не глядя на меня, покинула поле боя.
Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую.
Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул.
– По-моему, я ее победил, - неуверенно сказал я.
– Ну конечно, - поддержал Колька.
– Видел, как она рванула!
– Может, я слишком сурово?
– спросил я.
– Ситуация требовала решительных поступков, - сказал Колька.
– Все же ее жалко, - признался я.
– Ты выполнил свой долг, - сказал Колька.
Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость: он явно презирал меня за нерешительность.
Необдуманная лихость овладела мной, и я, чтобы не отставать от Кольки-графолога, сказал:
– Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!
– Тоже тетя Оля?
– догадался Колька.
– Это надо запомнить.
Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: "Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно". Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.
– Даже пуговицу не успела поднять, - хихикнул я.
Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.
Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: "Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай".