Жизнь и судьба
Шрифт:
Потом ему стало противно от этой иссушающей сложной игры, и он предался детской забаве: старался зажать в руке теплую мыльную воду — вода выстреливала то в борт ванны, то в лицо самому Баху.
— Принцип огнемета, — сказал он санитару.
Как он похудел! Он рассматривал свои голые руки, грудь и подумал о молодой русской женщине, которая два дня назад целовала его. Думал ли он, что в Сталинграде у него будет роман с русской женщиной. Правда, романом это трудно назвать. Случайная военная связь. Необычайная, фантастическая обстановка, они встречаются в подвале, он идет к ней среди развалин, освещенный вспышками
Вскоре после ванны его отравили в рентгеновский кабинет, и врач-рентгенолог поставил Баха перед экраном рентгенаппарата.
— Жарко там, лейтенант?
— Русским жарче, чем нам, — ответил Бах, желая понравиться врачу и получить хороший диагноз, такой, при котором операция прошла бы легко и без боли.
Вошел врач-хирург. Оба артца заглядывали в нутро Баха и могли увидеть всю ту оппозиционную нечисть, которая за былые годы отызвестковалась в его грудной клетке.
Хирург схватил Баха за руку и стал вертеть ею, то приближая к экрану, то отдаляя от него. Его занимало осколочное ранение, а то, что к ране был прикреплен молодой человек с высшим образованием, являлось обстоятельством случайным.
Оба артца заговорили, перемешивая латинские слова с немецкими шутливыми ругательствами, и Бах понял, что дела его обстоят неплохо, — рука останется при нем.
— Подготовьте лейтенанта к операции, — сказал хирург, — а я посмотрю тут сложный случай — тяжелое черепное ранение.
Санитар снял с Баха халат, хирургическая сестра велела ему сесть на табурет.
— Черт, — сказал Бах, жалко улыбаясь и стыдясь своей наготы, — надо бы, фрейлен, согреть стул, прежде чем сажать на него голым задом участника Сталинградской битвы.
Она ответила ему без улыбки:
— У нас нет такой должности, больной, — и стала вынимать из стеклянного шкафчика инструменты, вид которых показался Баху ужасным.
Однако удаление осколка прошло легко и быстро. Бах даже обиделся на врача, — презрение к пустячной операции тот распространил на раненого.
Хирургическая сестра спросила Баха, нужно ли проводить его в палату.
— Я сам дойду, — ответил он.
— Вы у нас не засидитесь, — проговорила она успокоительным тоном.
— Прекрасно, — ответил он, — а то я уже начал скучать.
Она улыбнулась.
Сестра, видимо, представляла себе раненых по газетным корреспонденциям. В них писатели и журналисты сообщали о раненых, тайно бегущих из госпиталей в свои родные батальоны и роты; им непременно нужно было стрелять по противнику, без этого жизнь им была не в жизнь.
Может быть, журналисты и находили в госпиталях таких людей, но Бах испытал постыдное блаженство, когда лег в кровать, застеленную свежим бельем, съел тарелку рисовой кашки и, затянувшись сигаретой (в палате было строго запрещено курить), вступил в беседу с соседями.
Раненых в палате оказалось четверо, — трое были офицеры-фронтовики, а четвертый — чиновник с впалой грудью и вздутым животом, приехавший в командировку из тыла и попавший в районе Гумрака в автомобильную катастрофу. Когда он лежал на спине, сложив руки на животе, казалось, что худому дяде в шутку сунули
Видимо, поэтому раненые и прозвали его «вратарем».
Вратарь, единственный из всех, охал по поводу того, что ранение вывело его из строя. Он говорил возвышенным тоном о родине, армии, долге, о том, что он гордится увечьем, полученным в Сталинграде.
Фронтовые офицеры, пролившие кровь за народ, относились к его патриотизму насмешливо.
Один из них, лежавший на животе вследствие ранения в зад, командир разведроты Крап, бледнолицый, губастый, с выпуклыми карими глазами, сказал ему:
— Вы, видимо, из тех вратарей, которые не прочь загнать мяч, а не только отбить его.
Разведчик был помешан на эротической почве, — говорил он главным образом о половых сношениях.
Вратарь, желая уколоть обидчика, спросил:
— Почему вы не загорели? Вам, вероятно, приходится работать в канцелярии?
Но Крап не работал в канцелярии.
— Я — ночная птица, — сказал он, — моя охота происходит ночью. С бабами в отличие от вас я сплю днем.
В палате ругали бюрократов, удирающих на автомобилях под вечер из Берлина на дачи; ругали интендантских вояк, получающих ордена быстрей фронтовиков, говорили о бедствиях семей фронтовиков, чьи дома разрушены бомбежками; ругали тыловых жеребцов, лезущих к женам армейцев; ругали фронтовые ларьки, где продают лишь одеколон и бритвенные лезвия.
Рядом с Бахом лежал лейтенант Герне. Баху показалось, что он происходит из дворян, но выяснилось, что Герне крестьянин, один из тех, кого выдвинул национал-социалистский переворот. Он служил заместителем начальника штаба полка и был ранен осколком ночной авиационной бомбы.
Когда Вратаря унесли на операцию, лежавший в углу простецкий человек, старший лейтенант Фрессер, сказал:
— В меня стреляют с тридцать девятого года, а я ни разу еще не кричал о моем патриотизме. Кормят, поят, одевают — я и воюю. Без философии.
Бах сказал:
— Нет, отчего же. В том, что фронтовики посмеялись над фальшью Вратаря, есть уже своя философия.
— Вот как! — сказал Герне. — Интересно, какая же это философия?
По недоброму выражению его глаз Бах привычно почувствовал в Герне человека, ненавидящего догитлеровскую интеллигенцию. Много пришлось Баху прочесть и выслушать слов о том, что старая интеллигенция тянется к американской плутократии, что в ней таятся симпатии к талмудизму и еврейской абстракции, к иудейскому стилю в живописи и литературе. Злоба охватила его. Теперь, когда он готов склониться перед грубой мощью новых людей, зачем смотреть на него с угрюмой, волчьей подозрительностью? Разве его не ели вши, не жег мороз так же, как и их? Его, офицера переднего края, не считают немцем! Бах закрыл глаза и повернулся к стенке…
— Для чего столько яду в вашем вопросе? — сердито пробормотал он.
Герне с улыбкой презрения и превосходства:
— А вы будто бы не понимаете?
— Я же сказал вам, не понимаю, — раздраженно ответил Бах и добавил: — То есть я догадываюсь.
Герне, конечно, рассмеялся.
— Ага, двойственность? — крикнул Бах.
— Именно, именно двойственность, — веселился Герне.
— Волевая импотенция?
Тут Фрессер станет хохотать. А Крап, приподнявшись на локтях, невыразимо нагло посмотрит на Баха.