Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта
Шрифт:
Глава XIII «Московский вестник»
Письмо к Погодину со стихами «Пока не требует поэта…» для его журнала. – Основание «Московского вестника», его направление, сущность теорий «Московского вестника». – Теория отражается в стихотворениях поэта «Чернь», «Поэт, не дорожи любовию народной…» и проч. – Перстень, бережно хранимый Пушкиным. – Пушкин по призванию и по теории становится художником про себя. – Его внутренний мир. – Стихи «Миг вожделенный настал…» и неизданная строфа «С толпой не делишь ты ни гнева…». – Мысль о призвании истинного поэта успокаивает Пушкина в волнениях жизни. – Заботливость Пушкина об издании «Московского вестника». – Альманах «Урания» 1826 г., отрывок из письма к Погодину с осуждением альманаха. – Другое письмо, свидетельствующее о важности, какую, наоборот, придавал он журналу.
Только неожиданные удары и неразрешимые противоречия, в которых он сам запутывался, возвращали его от времени до времени к самому себе. В непрерывной цепи удовольствий, которые подчас имеют свои тяжелые обязанности, а иногда понуждают к тем опрометчивым шагам, для исправления которых нужно так много энергии, пролетела зима 1827 г. для Пушкина, оставив ему несколько сладких воспоминаний и много горечи на душе. Он уехал из Москвы весной, сперва в Петербург, потом в деревню, но недовольный собой и недовольный другими. Светлый взгляд на себя и внутренняя тишина возвращались к Пушкину почти тотчас, как он сходил с почвы, на которой страсти его приобретали всегда особенную силу. Примеров этому много в жизни его. Прибыв в Михайловское, он писал оттуда М. П. П[огодин]у, посылая несколько стихотворений в журнал «Московский вестник»:
«Что вы делаете? Что наш «Вестник»? Посылаю вам лоскуток «Онегина» ему на шапку. «Фауст» и другие стихи не вышли еще из цензуры. Я убежал в деревню, почуя рифмы».
И вслед за этими словами Пушкин начинает своеПока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен… —
которое в одно время представляет и общий поэтический образ, и частное изображение его нравственного состояния в то время.
Скажем несколько слов о новом журнале, существование которого Пушкин признавал одно время совершенно необходимым как для себя, так и для литературы. Особенно важно для биографии его то обстоятельство, что направление журнала укрепило и развило в нем тот взгляд на художника и искусство, который он выразил в известных своих стихотворениях «Чернь», «Поэт», «Эхо», «Поэт, не дорожи любовию народной…» и который заслуживает подробного рассмотрения.
Вероятно, еще многие помнят усилия «Московского вестника» ознакомить публику прямо с немецкими теориями изящного помимо толкований и изменений французских критиков. Такие же попытки альманаха «Мнемозина» остались безуспешны, особенно за туманность языка, еще необразованного тогда для логических тонкостей и отвлечений. «Московский вестник» открыл другой путь: он обратил преимущественно внимание на осязательную сторону немецких теорий, их страстную любовь к предмету и романтическое одушевление. Без всякой последовательности и строгой системы журнал прилагал отрывки из Жан-Поля, Тика и Шеллинга. Правда, что отрывочность эту тогда же ставили в упрек журналу даже его приверженцы, как мы имели случай видеть в неизданной переписке Туманского с Пушкиным. Статьи сотрудников перерабатывали только положения немецких писателей, облекая их в ту восторженную и отчасти сентиментальную форму, которая составила цвет журнала и тайну его влияния на молодых людей. Лирический язык, каким писались эти вообще короткие статьи, был, может статься, тогда способнее, чем всякое другое изложение, держать в напряжении пробуждающееся эстетическое чувство и порождать стремление к изящному, в чем и состояла цель журнала. Пушкин принял деятельное участие в судьбе его, посвятил ему много своих произведений и как человек, понимавший практическую сторону всякого дела, рассчитывал на 10 тысяч дохода за свое сотрудничество. Коммерческие его соображения удались только вполовину, но важнее всего этого то обстоятельство, что из круга молодых людей, содействовавших успеху журнала, вынес он свой полный, установившийся взгляд на художника и искусство. Тем быстрее усвоил он себе их теорию творчества, что она только развила и дополнила собственное его понимание предмета, уже высказанное им в известном «Разговоре книгопродавца с поэтом», появившемся за три года до основания журнала.
Сущность теории состояла в весьма строгом взгляде как на призвание художника, так и на задачу самого искусства. Последнее определяла она проявлением бесконечного в ограниченных или конечных формах и создавала ему таким образом цель высокую, независимую от требований современности. Идеальное понимание искусства само собой приводило к мысли об исключительном и важном значении художника, посвятившего ему жизнь свою. Как служитель изящного, он не принадлежал толпе, не разделял ее стремлений и не признавал ее нужд. Под действием этой теории, имевшей на Пушкина сильное влияние, написал он свое стихотворение «Чернь», названное им в рукописи «Ямб». Заключительные стихи его превосходно выражают сущность всего воззрения:Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
В дальнейшем своем развитии учение ставило художника и единственным верным ценителем своего произведения. По сущности теории, художник не нуждался в сочувствии окружающих, не имел надобности отдавать отчета в своих сношениях с идеалом и один знал первую причину и настоящую цель своих произведений. В превосходном стихотворении «Поэт, не дорожи любовию народной…» Пушкин отвергал всякое постороннее вмешательство этими гордыми словами, обращенными к художнику:
Живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам – свой высший суд…
Условия самого таланта и внешние обстоятельства еще более укрепили в поэте нашем этот взгляд на художника и, по отражению идеи, на собственное призвание. Талант Пушкина был тайною для него самого, которую он не мог объяснить иначе, как сравнением с явлениями физической природы, действующими по законам, им неведомым. Вспомним его описание поэта в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный…
Вспомним еще его сравнение поэта с эхом в известной пьесе «Эхо»:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
«Таков и ты, поэт!» – восклицает Пушкин в конце стихотворения. Действительно, его поэтическая способность должна была ему самому казаться неизъяснимым предопределением, потому что если обширное чтение, образованность, размышление давали ей материалы и пищу, то породить ее были не в силах. Он так хорошо чувствовал это, что, по известной склонности своей к суеверию, соединял даже талант свой с участью перстня, испещренного какими-то каббалистическими знаками и бережно хранимого им. Перстень этот находится теперь во владении В. И. Даля. Не менее высоко должен он был ценить и искусство вообще в приложении к самому себе. Кроме славы и обширных средств существования, какие были ему всегда потребны, только в искусстве находил он благотворное разрешение противоречий собственного своего существования, только в нем примирялся он с самим собой и сознавал себя в высоком нравственном значении. Так теория искусства сходилась здесь с самой жизнью. Впоследствии холодность публики и невнимание ее к лучшим, зрелым его произведениям еще глубже погрузили его в художническое уединение, которое он воспевал. Действительно, Пушкин сделался и творцом, независимым от вкуса и расположения публики, и единственным верным судьей своих произведений. Обстоятельства много способствовали к оправданию и укоренению в нем отвлеченной теории, которая получила впоследствии еще сильнейшее развитие. К концу своего поприща Пушкин пришел к мысли и убеждению, что самый труд, как предмет, назначенный для общего достояния всех, ничего не значит в глазах поэта, а важны для последнего только высокие наслаждения, доставленные течением труда. Мы находим уже эту мысль в антологическом стихотворении «Миг вожделенный настал…», но ярче выразилась она в одном неизданном стихотворении, которое прилагаем здесь в точности:
С толпой не делишь ты ни гнева,
Ни удивленья, ни напева,
Ни нужд, ни смеха, ни труда.
Глупец кричит: «Куда, куда?
Дорога здесь », – но ты не слышишь,
Идешь, куда тебя влекут
Мечты невольные. Твой труд
Тебе награда – им ты дышишь,
А плод его бросаешь ты
Толпе – рабыне суеты…
Воззрение это принесло существенную пользу в жизни Пушкина. Оно отчасти успокоило его в виду кривых толков, скоро возбужденных его произведениями. Не надо забывать, однако ж, что все отвлеченное и неприложимое к жизни в теории исправлено было практическим смыслом самого поэта, который никогда не мог отделиться от исторического и действительного быта родины, от окружающих явлений природы, и никогда не мог уйти в самого себя до того, чтоб случайные, местные явления не тревожили его сердца и не пробуждали его вдохновения [115] .
И надо видеть в переписке его с издателем «Московского вестника», напечатанной в «Москвитянине» (1842, № 10), сколько усилий, поощрения, заботливости и увещаний истощил Пушкин на поддержание бодрости в редакции и на утверждение журнала. Когда издатель его, вероятно, по недостаточности средств, доставляемых «Вестником», хотел опять приступить к альманаху «Урания», уже изданному им раз в 1826 г., Пушкин пришел почти в ужас. Цель журнала была именно уничтожить бесплодные сборники, так сильно размножившиеся в это время. Пропускаем начало письма и приводим существенную часть его:
«Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью. У вас много накопилось статей, которые не входят в журнал; но каких же? Quod licet Uraniae, licet тем паче Вестнику; не только licet, но decet. [116] И другие причины. Какие? Деньги? Деньги будут, будут. Ради бога, не покидайте «Вестника»; на будущий год обещаюсь вам безусловно деятельно участвовать в его издании; для того разрываю непременно все связи с альманашниками обеих столиц. Главная ошибка наша в том, что мы хотели быть слишком дельными; стихотворная часть у нас славная, проза, может быть, еще лучше, но вот беда: в ней слишком мало вздору. Ведь, верно, есть у вас повесть для «Урании»? Давайте ее в «Вестник». Кстати о повестях: они должны быть непременно существенной частью журнала, как моды у «Телеграфа». У нас не то что в Европе – повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина, у нас про них еще толкуют. Ваша индейская сказка «Переправа» [117] в европейском журнале обратит общее внимание,Глава XIV «Московский телеграф» и история первого издания стихотворений Пушкина в 1826 г.
«Московский телеграф», его значение и отношение к Пушкину. – Сочувствие Пушкина к «Телеграфу» в первое время, изменившееся влиянием Веневитинова. – Смерть Веневитинова и его характер. – Веневитинов направляет мысль Пушкина к Гёте. – «Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем», перо от Гёте. – Перечень поэм и времени их появления в печати с 1825 по 1829 г. – История первого полного издания мелких стихотворений. – Письмо из Одессы в 1824 г. о притязаниях Гнедича на издание стихотворений. – Стихотворения обещаны трем лицам. – Письмо к Я. Н. Толстому с отклонением нового предложения и стихами «Горишь ли ты, лампада наша…». – Отрывок из письма к Бестужеву из Одессы 1824 г. о выкупе стихотворений у Всеволожского, другой к брату из Кишинева в 1823 г. и том же. – Получение рукописи от Всеволожского в 1824 г. и восторг, произведенный окончанием этого дела. – Письмо к брату из Михайловского в 1825 г. с возвращением исправленной рукописи, с советами, как печатать ее, и с заметкой на стихи Жуковского «Мотылек и цветы». – Выход в свет собрания стихотворений в 1826 г. – Письмо из Михайловского в 1825 г. с указанием, как писать предисловие к изданию стихотворений 1826 г.
Нельзя оставить без упоминовения другой журнал, «Московский телеграф», который так часто приходит на ум и на язык Пушкина в его переписке с друзьями. В холодности поэта к этому изданию открываются, между прочим, черты характера, не лишенные своего значения и занимательности. Пушкин находил в нем более хлопотливости вокруг современной науки, чем изучения какой-либо части ее, и не одобрял хвастовства всякой чужой системой при первом ее появлении, не дозволявшем еще зрелого обсуждения. По существу своему журнал вообще представляет более наружный вид всякого дела, чем настоящий, истинный его смысл, и преследовать это – значило именно отвергать жизненное условие журнала. Всего же более оскорбляло Пушкина то уничтожение авторитетов и литературных репутаций, которое происходило от немедленного приложения вычитанных идей к явлениям отечественной словесности. Несмотря на ловкость и остроумие, с какими иногда производились эти опыты, Пушкин не имел к ним ни малейшего сочувствия. Притом не должно упускать из вида и весьма важного обстоятельства. Журнал «Московский телеграф» был совершенною противоположностию духу, господствовавшему у нас в эпоху литературных обществ; он их заместил, образовав новое направление в словесности и критике. С его появлением журнал вообще приобрел свой голос в деле литературы, вместо прежнего назначения – быть открытой ареной для всех писателей, поприщем для людей с самыми различными мнениями об искусстве. Расположение литературных обществ к своим сочленам, прямое участие, так сказать, в их замыслах, близкое знакомство с существенными качествами и недостатками их таланта, отчего похвала и осуждение принимаемы были добродушно и покорно самими подсудимыми, – все это уже сделалось тогда достоянием истории нашей литературы. Пушкин, можно сказать, сохранял долее многих своих товарищей основные убеждения старого члена литературных обществ. К новому порядку вещей, где личное мнение играло такую роль, он уже не мог привыкнуть всю свою жизнь. С первых же признаков его появления он начал свою систему рассчитанного противодействия, забывая иногда и то, что высказывалось по временам дельного и существенного противниками, и постоянно имея в виду только одно: возвратить критику в руки малого, избранного круга писателей, уже облеченного уважением и доверенностью публики [119] .
В марте 1827 года умер в Петербурге Д. В. Веневитинов. Он именно принадлежал к тому кругу молодых людей, которые искали в науке и в строгих занятиях удовлетворения своему благородному стремлению к идеалу, добру и красоте. Вся его литературная деятельность проникнута этим стремлением, и он имел свою долю влияния на Пушкина, как почти каждая замечательная личность, встречавшаяся ему на пути. В порывах Веневитинова к истине, в его томительном желании полноты знания, даже в нравственном упадке сил, следующем за напряжением мысли и чувства, лежало много залогов будущности и развития… За несколько времени до смерти своей Веневитинов написал «Послание Пушкину», в котором призывал певца Байрона и Шенье воспеть великого германского старца, Гёте. Пушкин в превосходной сцене, созданной в это же время и названной им «Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем», изменил отчасти образы германского поэта, но с замечательной силой, энергией поэзии. Есть предположение, что Гёте знал об этой сцене. Рассказывают, что он послал Пушкину поклон чрез одного русского путешественника и препроводил с ним в подарок собственное свое перо, которое, как мы слышали, многие видели в кабинете Пушкина, в богатом футляре, имевшем надпись: «Подарок Гёте».
Между тем с 1826 по 1829 год, в течение трех лет, Пушкин выдавал одно за другим новые свои произведения и перепечатывал старые. В 1826 г. изданы были стихотворения его в одной книжке, о которых мы уже говорили, и II глава «Онегина» (первая появилась в 1825 году); в следующем 1827 г. изданы III глава «Онегина» и «Цыганы»; затем 1828 г. видел появление IV, V и VI глав «Онегина» и новое издание «Руслана и Людмилы» с прологом и предисловием; наконец, в 1829 году перепечатан из «Северных цветов» «Граф Нулин» в одной книжке с повестью Е. Баратынского «Бал», явилась «Полтава», сделано второе издание первой главы «Онегина» и выдано новое собрание стихотворений в двух книжках. Все это, при сотрудничестве в «Московском вестнике» и «Северных цветах», приносило Пушкину способы на роскошное существование, но деньги исчезали в руках его прежде, чем он мог сделать из них употребление… Первое появившееся собрание его стихотворений 1826 г. перешло через несколько рук, проданное или уступленное им, пока не возвратилось опять к одному из друзей поэта, преимущественно занимавшемуся его интересами.
Несколько подробностей об этом издании покажут убедительным образом, что добродушная ветреность его не раз вредила всем его расчетам и надеждам на несомненные выгоды.
Прежде чем П. А. Плетнев и отчасти брат поэта Л. С. Пушкин приступили в 1825 году к собранию стихотворений, долженствовавших войти в новое издание, оно уже наперед и в разные времена обещано было трем лицам, именно Н. И. Г[неди]чу, Я. Н. Т[олст]ому и Н. В. Все[воложск]ому. Всех больше прав, кажется, имел последний, выдавший Пушкину еще в 1820 году 1000 руб. вперед за издание до будущих окончательных расчетов. Требования первого кандидата на издание Пушкин отстранил очень решительно в письме из Одессы от 12 января 1824 г., к Б[естужеву]. «Гнедич, – говорит он в нем, – шутит со мной шутки в другом роде. Он разгласил, будто бы все новые стихи, обещанные мною Т[олсто]му, проданы уже ему, Г[неди]чу. Т[олсто]й написал мне письмо пресухое, в котором он справедливо жалуется на мое легкомыслие, отказался от издания моих стихотворений, уехал в Париж, и мне об нем нет ни слуху ни духу. Он переписывается с тобою в «Сыне отечества»; напиши ему слово обо мне, оправдай меня в его глазах да пришли его адрес. Повторяю тебе в последний раз мои пени и просьбы и обнимаю тебя sans rancune [120] и с благодарностью за все остальное…» Мы видим, что Я. Н. Т[олст]ому были обещаны все новые стихи; но из другого письма Пушкина к тому же лицу (Кишинев, 1823) оказывается, что в это же время настоящий покупщик, Н. В. Всеволожский, сохранял все свои права, да была еще, кроме того, отдельная подписка на них, что уже требовало двух разных изданий. Путаница еще увеличивается, когда из того же письма видим, что Т[олст]ой предлагал четвертого или пятого покупщика, князя Л[обано]ва, которому Пушкин тоже не вполне отказывает. Вот это любопытное письмо: «Милый Яков Николаевич. Приступаю тотчас к делу. Предложение князя Л[обано]ва льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых объяснений. Я сперва хотел печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже 30 билетов; обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Все[воложско]му и самому отступиться от издания. Разумеется, что за розданные билеты я должен заплатить, и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись. Третье: в последние три года я написал много нового. Благодарность требует, чтоб я все переслал князю Александру, но (цензура, цензура), милый друг! Подождем еще два, три месяца. Как знать? Может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад. Покамест прими мои сердечные благодаренья: ты один из всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. Кстати или некстати, два года и шесть месяцев никто ни строки, ни слова:Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Все те же ль вы, друзья веселья,
Друзья Киприды и стихов?
Часы любви, часы похмелья
По-прежнему ль летят на зов
Свободы, лени и безделья?
В изгнанье скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас.
Вот он, приют гостеприимный,
. . . .
Где своенравный произвол