Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Шрифт:
Потом Моня, сделав страшные глаза, заспешил домой, а Оля деланно пыталась его задержать и оставить. Я деланно пытался уйти прогуляться на полчасика в магазин, но Моня предложил выйти всем вместе, проводить его до метро.
— А там — хоть в магазин, а хоть в ЗАГС! — пытался пошутить он, но Оля надавала ему за это «шалабанов» по башке.
— Лапочка, ты же знаешь, что я сейчас не могу, лапочка, вот подожди немного, тогда… — выкручивался из своего положения Моня, протискиваясь к дверям.
Мы с Олей проводили Моню до метро (которое оказалось всего в пяти минутах ходу), а на обратном пути зашли в магазин. Когда мы вернулись обратно, я ласково улыбнулся опять высунувшейся из своей комнаты бабке, и она хитро подмигнула мне в ответ. Зайдя в комнату, я стал запирать дверь, Оля же с рычанием львицы набросилась на ни в чем не повинный матрас, и, выдернув из него пробку, стала топтать его ногами, выдувая воздух. Я протягивал к бедному матрасу руки, как бы пытаясь уберечь его, но жест мой был понят превратно.
— И не надейся! — прорычала Оля и потащила меня в койку.
Вскоре мы купили другую койку, по ширине занимавшую весь альков. Оля объяснила Моне, что подруги «не понимают, как на такой узкой кровати можно спать вдвоем с женихом». А на новой — и трое свободно улягутся!
Оля оказалась на редкость предусмотрительной…
Интересно и то, что мы с женой до сих пор пользуемся этой кроватью. Кровать, как скрипка, она не стареет, она — наигрывается. Коли так, то наша кровать — это наигранная, старинная, виртуозная скрипка Страдивари. Спать на ней — это спать на истории секса!
Если для Мони дело было сделано, то для меня — лишь наполовину. Надо было еще как-то подвести Тамаре Федоровне «научную базу» под мой грядущий переезд в Москву. Я стал понемногу эту базу подводить. Дескать, в Курске с квартирой для нас ничего не светит по причине ухода Тамары из института. Да и я «подмочил» свою репутацию разводом. А у моего друга Мони…
И я пересказал Тамаре предложение моего друга Мони насчет фиктивного брака, упирая на заинтересованность в этом Мони и Оли. Рассказал, как они безумно любят друг друга, и чего стоило Моне уговорить Олю на фиктивный брак. Как она сначала плакала и категорически отвергала эту авантюру! Потом заплакал уже Моня, и сказал, что тогда им, по всей вероятности, придется расстаться. А напоследок, как в индийском фильме, заплакали они оба, и Оля, сказала, что согласна быть моей женой, фиктивной, разумеется. И тут заплакал уже я, чувствуя, на какую авантюру я иду, и как обижаю этим мою Тамару.
И, чего, наверное, не случалось даже в индийских фильмах, заплакал и четвертый участник событий — Тамара Федоровна. Ей не нравится эта авантюра, но она понимает, что лишить счастья столько народу она просто не вправе. Тем более я заметил, что фиктивный брак с Олей — ненадолго. Она найдет себе настоящего жениха, того же Моню, если он разведется с женой, а я заберу Тамару к себе в Москву. Но это была перспектива уже настолько далекая, что мы ее и не стали обсуждать…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! При ближайшем рассмотрении, паспорт Оли оказался «подпорченным». Об этом не знал даже Моня. Но у каждого, или почти у каждого из нас, имеется свой «скелет в шкафу».
Оказывается, Оля числилась замужем за одним известным (поменьше Нуриева, но из той же компании!) танцовщиком, которого обвинили по 121 статье УК в мужеложстве. Тогда за это сажали, и артистическая богема уговорила Олю фиктивно расписаться с ним, чтобы это помогло ему избежать наказания. Она ездила на суд (все происходило в родном городе Нуриева), но спасти его не смогла, так как тот сам признался в своей нетрадиционной сексуальной ориентации. «Мужа» посадили, а штамп в паспорте остался. И чтобы развестись с этим «мужем» Оля затратила около года. Интереснее всего то, что «муж», которого Оля бескорыстно спасала, не захотел давать развода. Пришлось, по совету одного юриста, «поискать» его в Москве и Подмосковье. А когда там его не обнаружат (да и не могли обнаружить, ибо тюрьма была совсем в другом месте), объявить его «пропавшим или умершим». Наконец, в сентябре следующего 1977 года Оля оказалась разведенной, и мы подали заявление в ЗАГС.
Июль я провел на море с Тамарой Федоровной, где задался целью похудеть. Я располнел до 80 килограммов и считал, что это меня старит, хотя с моим ростом штангисты обычно весят даже больше. Диета моя позволяла всего два яблока и бутылку вина в день. Целью моей было сбросить 10 килограммов.
В последний день пребывания в Новом Афоне, где мы отдыхали, я взвесился на весах в парке. Весы показали 71,5 килограммов, что меня совершенно не устроило. Я усадил Тамару на скамеечку в парке и попросил подождать меня час. И как был в махровых шортах и майке, так и побежал на Иверскую гору, высотой около полукилометра. Бежал я поперек дорог, петлявших по склону горы, цепляясь за кусты и кизиловые деревья. Задыхаясь, пробежался по дворику монастыря-крепости на самой вершине горы, и мухой — вниз. Мой махровый костюм был весь мокрый, пот стекал с него тонкой струйкой. Я разделся до плавок и взвесился: 69 килограммов! Цель была достигнута — сброшено более 10 килограммов!
Выкручивая мой махровый костюм, с которого потоком лился пот, я неожиданно ощутил головокружение и мелькание в глазах. Тогда я не понимал, что от такой интенсивной сгонки веса наступает кислородное голодание мозга. Но, не восприняв тогда предупреждение организма, я продолжал издеваться над ним — сидеть на диете, что чуть не окончилось летально.
Август мы с Олей провели в…подмосковном пионерлагере. Оказывается, Оля нанялась на лето в пионервожатые в этот самый лагерь, а в комнате оставила мне его адрес (я, разумеется, как жених, имел ключи от квартиры и комнаты). Этот же адрес имел и Моня, который чуть ли ни каждый день слал ей телеграммы из Сочи, где он отдыхал с женой Капитолиной и детьми. Телеграммы адресовались «пионервожатой Ольге» и содержали строчки из «поэз» Игоря Северянина.
В день моего приезда Оля получила очередную телеграмму и была в бешенстве — весь пионерлагерь читал эти телеграммы и хохотал над ними. Простим их — пионеры не знали запрещенного тогда «гения». Ну скажите, как еще они могли отреагировать на полученную в день моего приезда телеграмму:
«Как плодоносны зпт как златотрубны зпт снопы ржаные моих поэз вскл»
А ведь Оля не знала обратного адреса Мони и не могла запретить ему присылать ей такую чушь.
Оля жила в отдельном домике, где с согласия заведующей пионерлагерем, поселился и я. Первым делом мы съездили на почту, куда эти телеграммы приходили, и попросили их не доставлять. На почте нас поняли — они и сами ухохатывались над Мониными «телеграммопоэзами».
Дождливый август мы провели, развлекая пионеров: Оля играла на гитаре и пела пионерские песенки, а я показывал им общежитейские фокусы и делал стойку на столе, выпивая при этом стакан вина через соломинку.
В сентябре начались занятия и кончался третий квартал года — пора подписывать процентовку по научной работе во Львове. Лиля не захотела ехать, хотя я и держал ее на теме, Толя Черный приболел, и я поехал сам.
С Тамарой Федоровной шли постоянные раздоры, доходящие до скандалов. А когда я начинал собирать вещи и уходить, она тут же примирялась со мной и упрашивала остаться. Все это было очень тяжело для меня, тем более, я-то знал, что обманываю Тамару.