Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Шрифт:
Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.
— Что пить будете? — услужливо спросил меня пожилой еврей.
— Вообще то, я уже начал «Алабашлы»… — замялся я.
— Понятно, а закусывать? — продолжал еврейский аксакал.
— А что здесь имеется кошерного? — озабочено спросил я.
— О, за это вы не волнуйтесь! — успокоил меня аксакал.
— Тогда полагаюсь на ваш вкус, — закончил я эту тему, и перешел к отъезду на Землю Обетованную.
Я мимолетно кое-что слышал о трудностях и хитростях отъезда на историческую родину и сейчас излагал их от первого лица. Дело в том, что в одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с пожилой еврейкой из Америки, которая была в Курске в «агитпоездке». Она, видимо, приняв попутчика, то есть меня, за еврея, все мозги мне прокомпостировала перечислениями ходов и лазеек для быстрого выезда в Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!
— Не будем забывать, что наш Моше (пророк Моисей) сорок лет шел на Землю Обетованную, сам не дошел, но народ таки довел! И мы не должны жалеть ни времени, ни денег на отъезд домой!
А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее эффектных баек в том же ключе:
— Нет, а вы слышали, как наша Голда перехитрила этих агоев (неевреев) при отъезде на родину? (речь шла о бывшем премьер-министре Израиля Голде Меир). Таки она взяла с собой всю свою старую мебель, потому, что мебель, видите ли, дорога ей была как память! А ящики, в которые упаковали мебель, забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит железный гвоздь от платинового, не по цене, конечно! И вот, я знаю, но говорят, она так вывезла пятнадцать килограммов платины, а платина костен (стоит) много дороже чем голд (золото)!
Пейсы заахали, заохали: «Да, Голда — наше золотце — это голова! Сейчас таких нет!».
Я держался из последних сил. Меня мутило — мусульманский «Алабашлы» никак не «ложился» с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню — о нем мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся на слабеющих ногах, налил бокал «Алабашлы» и провозгласил:
— Так сплотимся же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида), который вывел нашего Моше и наш народ куда ему было надо!
И выпив бокал, свалился без чувств под стол. Меня подняли, осторожно вынесли наружу и положили на бульварную скамейку, целиком спрятанную в кустах. Тамара обещала «моему народу», что побережет меня от милиции и вытрезвителя. «Вынос тела» состоялся примерно в час дня. Проснувшись около семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:
— Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как какая-нибудь Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь, то ночевать будешь в питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! — пригрозила Тамара.
Поняв, что сейчас шутки неуместны, я собрал последнюю волю в кулак, встал на неверные ноги, и поддерживаемый Тамарой под руку, побрел к станции, напевая печальную песню:
«В воскресенье мать-стару-у-ха, К во-ро-там тюрьмы пришла, Своему родному сы-ы-ну, Пе-е-редачу принесла!»
Вот такой сионистской выходкой я отомстил Тамаре за необоснованную ревность. Отомстил, но не излечил ее от этой досадной болезни…
Крамольные мысли…
Постепенно пылкая страсть к Тамаре Федоровне стала затихать, и печальную роль в этом сыграла ее беспричинная ревность. Есть ревность — значит должна быть и причина, — решил я, и возобновил свои поездки в Москву. Во-первых, я действительно подзабросил свои научные связи в Москве, во-вторых, меня очень тяготило «замораживание» отношений с Тамарой Ивановной. Я ее продолжал любить, и без нее мне было трудно. Да и вообще — вместо одной «взрослой» жены приобрел вторую, да еще и ревнивую — куда это годится для «вольного казака»?
Мой «побег» из семьи не остался не отмщенным «женской фракцией» института. Институтские дамы устроили настоящий бойкот Тамаре Федоровне, и та вынуждена была уйти с преподавательской работы в бюро переводов при областной библиотеке. Надежда на получение квартиры от института накрылась окончательно.
Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во ВНИИТоргмаш и попросил «аудиенции»
— Ресторан «Прага», семь вечера; встреча у входа, — получил я деловой ответ.
Тамара встречала меня так, как будто и не было перерыва в наших отношениях. Я рассказал, что разводился, и мне было не до поездок. Тамара внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем был вызван этот шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплел что-то про эффект «критической массы» отношений.-
— Все ясно! — жестко сказала Тамара, — загулял в Курске, город маленький — вот и «критическая масса». А сейчас все это надоело, и опять приплелся ко мне! Что ж, я — женщина отходчивая и прощаю тебя!
Мы как голубки поцеловались прямо в зале ресторана, и поехали в Мамонтовку.
— Ну, что, зятек, болтает тебя как дерьмо в проруби? — ехидно спросила тетя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.
— Маменька, не хамите профессору! — шутливо заметила ей Тамара и завела меня в свои апартаменты.
Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша постель, видевшая столько любви! Зачем было все это бросать и менять «шило на мыло», простите за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву! Но тут же вспомнил Аликово: «Слопает она тебя и не моргнет!» и немного притих в своих мечтаниях.
А утром, до похода в ресторан я, конечно же, посетил Моню в ИМАШе. Мой друг был возбужден, восторжен и романтичен — оказывается, он познакомился с юной девушкой — художницей и влюбился в нее. И, как уверял Моня, она — в него тоже.
— Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в нее!
— плел какую-то ахинею Моня. А может и не совсем ахинею — нация-то у Мони хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!
Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил ее. Женился он «в отместку» своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. «Одноразовое» совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут — невооруженным глазом видно, что влюбился.
Моня как на духу выложил мне, что его Ольга — француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива — прекрасно рисует, поет и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она еще моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками — Моне надо спешить в семью.