Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра, знаменитого героя морских романов С.С. Форестера
Шрифт:
Контр-адмирал Мартин старше контр-адмирала Лейтона, который таким образом становится только заместителем командующего эскадрой. Из разговоров с другими мичманами, у меня сложилось впечатление, что все считают контр-адмирала Лейтона виноватым в том, что случилось. Более того, я слышал, как флаг-лейтенант говорил о нем, как про «опоздавшего к своему выходу на сцену» с явным намеком на то, что адмиралу не хватило мужества. В это я не верю, потому что никто на «Плутоне» не считал, что он мог скорее прийти на помощь «Сатерленду», так как ветер был слабым и переменчивым. Был ли он прав, раздробив силы своей эскадры — другой вопрос и лучший тактик, скорее всего, отозвал бы «Сатерланд» заранее. Самому мне кажется, что контр-адмирал был огорчен своей неудачей во время высадки и думал о Росасе с почти личной ненавистью. Он не мог бы мечтать о лучшем реванше, чем разбить французскую эскадру у самого входа в бухту. Его желание поскорее увидеть это помешало ему трезво оценить ситуацию и правильно рассчитать свои действия — ведь он принимал желаемое за действительное. Он неважный моряк и непопулярен как командир из-за своего холеричного
Вот почему, как я полагаю, сэр Чарльз Коттон назначил контр-адмирала Мартина командовать операцией, в то время как Лейтону предоставлялась возможность хоть немного восстановить свою репутацию — хотя бы в отношении личного мужества. Вы уже видите результаты моего пребывания на флагманском корабле — мои мысли больше заняты интригами на эскадре, чем тем, как тревожить неприятеля. Теперь мы стоим в Порт-Магоне и заняты последними приготовлениями, прежде чем вернемся к завершению нашего дела в Росасе.
Передайте маме мои заверения в сыновней любви и скажите ей, чтобы не беспокоилась — французы ничего не смогут нам сделать. Мы ни во что их не ставим, а они мало что могут сделать, чтобы от нас спастись!
Остаюсь, дорогой отец,
Вашим любящим сыном —
Дж. Хорнблауэром.
Приготовления, о которых писал молодой Хорнблауэр, состояли в снаряжении четырех брандеров. Вслед за тем эскадра вышла в точку рандеву у мыса Креус 8 сентября в составе трех линейных кораблей, фрегата «Аполлон», брандеров и брига «Сен-Женнеро». Последний из названных кораблей доставил Лейтону приказы Мартина, принимающего его и оставшиеся корабли эскадры под свою команду. План атаки, который разработал Мартин, был мастерским. Отведя «Плутона» и «Калигулу» за пределы видимости с берега, он заставил французов предположить, что блокада снята, и назначил атаку на два часа ночи 12 сентября. Пять линейных кораблей, возглавляемые «Плутоном» и «Калигулой», в четком кильватерном строю вошли в бухту и вступили в бой с береговыми батареями. С противоположного направления «Аполлон» привел брандеры и направил их в атаку на стоящие на якоре французские корабли. «Сен-Женнеро» действовал самостоятельно, получив особое задание — сжечь «Сатерленд». «Родни» шел третьим в боевой линии, но свой флаг Мартин поднял на «Аполлоне», откуда и подавал сигналы, вплоть до сигнала о прекращении акции.
Этот план был выполнен от первой до последней строки и с минимальными потерями. Линейные корабли англичан смели патрульные шлюпки и вызвали на себя огонь береговых батарей и кораблей французов. Под прикрытием поднявшейся суматохи началась атака на главном направлении, один из брандеров зажег «Тюренн» (главную цель, так как этот корабль наименее пострадал в схватке с «Сатерлендом»), а остальные создали столь сильную угрозу остальным французам, что те предпочли обрубить якорные канаты и выброситься на берег. «Сатерленд» был взят на абордаж и сожжен, пылая практически до ватерлинии, и после того, как в 3–30 был дан сигнал отбоя, отступление было завершено до восхода солнца.
Схема, иллюстрирующая битву при Росасе в 1810 году.
У англичан было лишь несколько пострадавших, причем в большинстве своем — из числа команды головного корабля, «Плутона». Одним из них стал контр-адмирал Лейтон, смертельно раненный в пах деревянным обломком. Одним из наблюдавших за этой битвой был Горацио Хорнблауэр, заключенный в крепости Росаса, которому, в обмен на данное слово не предпринимать попыток к бегству, было позволено смотреть на схватку со стены, обращенной в сторону моря.
Он перенес тяжелые минуты, видя уничтожение «Сатерленда» и будучи уверенным, что его собственная карьера закончилась с гибелью его линейного корабля. Кое-что еще про это сражение Хорнблауэру удалось узнать от единственного британского пленного — матроса с «Плутона», подобранного в море, после того как он был сброшен за борт вместе со сбитой стеньгой. Именно от него Хорнблауэр услышал о ранении Лейтона, не зная, правда, насколько оно серьезно. В то время он еще предполагал, что в ближайшем будущем будет освобожден при размене пленных и вернется в Англию, где будет влачить жалкое существование на половинном жаловании и никогда больше не получит нового назначения. Кто же — спрашивал он себя, — снова доверит командный пост капитану, сдавшему свой корабль? Лучше бы его убили в битве! Это, по крайней мере, избавило бы его от трибунала, по решению которого он все равно может быть расстрелян. Из того, что Хорнблауэр рассказывал в последующей жизни, мы знаем, что первые недели его ощущения от пребывания в испанском плену были просто ужасны. Однако его положение на самом деле было еще хуже, чем он себе представлял. Несмотря на то, что тревоги Хорнблауэра о предстоящем позоре на родине пока не имели под собой оснований, он оказался в куда более опасном положении — под угрозой казни во Франции. Неизвестный ранее Наполеону лично, Хорнблауэр за время пребывания у испанских берегов приобрел столь громкую репутацию, что император решил поставить его перед расстрельной командой.
Для того, чтобы постараться разобраться в сложившейся ситуации, мы прежде всего должны учесть, что своими действиями Хорнблауэр уже начал создавать себе достаточно громкое имя. Его операции у берегов Испании были постоянным источником раздражения французского командования, а их кульминацией стал обстрел «Сатерлендом» прибрежного участка дороги неподалеку от Мальгрет. Затем из многочисленных рапортов на глаза Наполеону попался один — о штурме батареи на мысе Льянса, для осуществления которой «Сатерленд» подошел к берегу под чужим флагом. Подобная военная хитрость, конечно же, в те времена была вполне в порядке вещей, и, при других обстоятельствах, не слишком важной сама по себе. Что было гораздо более важно — так это внешний вид «Сатерленда», который больше походил не на английский, а на голландский корабль (каковым, впрочем, и являлся). Все, что дал Хорнблауэру фальшивый флаг — это уменьшение числа раненных и убитых, так как батарея была бы сбита в любом случае. Тем не менее, опираясь на этот незначительный, по сути, инцидент, Наполеон воспользовался случаем, чтобы обвинить противника в нарушении правил ведения войны — в осуществлении акта шпионажа, караемого смертью. Фактически, как только новость о захвате Хорнблауэра в плен достигла Парижа, был издан приказ доставить его под охраной во французскую столицу, чтобы он мог предстать перед военным судом. Такой же приказ был издан и в отношении Буша, которого считали его сообщником.
17 ноября 1810 года Хорнблауэр и Буш, ставший безногим инвалидом, были посажены в карету, под пристальным надзором адъютанта императора полковника Жана-Батиста Кальяра. Карету охраняла полусотня конных жандармов. К ночи карета и эскорт пересекли границу, въехали на территорию Франции и остановились на ночлег в городе Пор-Вандр. До того, как они достигли этой точки своего путешествия, все еще существовала (хотя бы гипотетическая) возможность спасения Хорнблауэра испанскими повстанцами. Генерала Ровира и полковник Кларос все еще находились в этом районе, а помимо того здесь было достаточно и других мелких партизанских групп, действовавших независимо. Любая из них могла напасть на карету, предполагая, что в ней перевозят сокровища. К сожалению, ни одной подобной попытки предпринято не было и Хорнблауэру пришлось убедиться в том, что положение его безнадежно, а судьба решена.
Кальяр был неприятным человеком, но при этом — далеко не дураком, а его жандармы слишком хорошо представляли, что с ними сделают, если пленникам удастся бежать. Так что их бдительность была просто исключительной. Кроме этого, Хорнблауэр был дополнительно связан по рукам и ногам присутствием тяжело раненного Буша. Старшина его командирской гички на «Сатерленде», Браун, последовавший за Хорнблауэром в качестве слуги, был сильным человеком, не получившим в бою ни единой царапины. Сам же Хорнблауэр также был человеком умным и дерзким. Но как же он мог бежать (даже если бы подобная возможность и появилась), бросив своего старого друга Буша беспомощным на произвол имперского суда? Пока же существовала вероятность, что с Буша удастся снять обвинения благодаря показаниям Хорнблауэра. Он мог сказать, например, что французский флаг на «Сатерленде» был поднят по его приказу и Буш ничего не мог с этим поделать. Более того, он мог сказать, что Буш вообще при этом не присутствовал — и кто же смог бы опровергнуть его свидетельство. Конечно, представлялось вполне вероятным, что все доводы Хорнблауэра перед судом ни к чему бы не привели, и оба они — Буш и его капитан — были бы казнены в доказательство британского коварства. Это было вполне возможным, однако все же оставался почти ничтожный шанс, что им повезет, тем более, что сама мысль о побеге трех пленных, один из которых не может передвигаться самостоятельно, представлялась практически невозможной. Это дополнительное препятствие почти привело Хорнблауэра в такое отчаяние, как никогда раньше. Понимая это, Буш умолял своего капитана спасаться самому, если к тому представится возможность — на что Хорнблауэр мог только ответить, что вопрос о подобном бегстве даже не обсуждается. Каждый день продвижения все дальше на север, все больше приближал их к стенам французской тюрьмы, за которыми они, скорее всего, и найдут свою смерть. 26 ноября они приехали в Перпиньян, и лишь успешное отделение лигатуры на культе Буша несколько улучшило надежды на дальнейшее выздоровление раненого. Карета миновала Клермон-Ферран и находилась на подступах к Неверу 19 декабря. В этот день, в довершение всех несчастий, начался снегопад…
8. Коммодор
В последующей жизни Хорнблауэр будет говорить, что его судьба круто изменилась в один декабрьский день 1810 года, когда снегопады засыпали центральную часть Франции. В этот день, 19 декабря, ехать в карете стало трудно. Одна из четырех лошадей захромала, и движение замедлилось. Затем пошел снег, с наступлением ночи — все более густой, и карету приходилось все чаще останавливать, чтобы очистить затвердевший снег, набивавшийся в лошадиные подковы.
В конце концов кучер сбился с дороги и чуть было не вывернул карету в реку. Этого, к счастью, удалось избежать, но самое неприятное состояло в том, что экипаж завяз намертво — двинуться с места было невозможно. Кайяр послал сержанта вперед, чтобы привести помощь из Невера, а еще одного человека — к посту, неподалеку от того места, где они свернули с дороги. Остальным жандармам было приказано разгребать снег от кареты, которую они попытались облегчить, высадив Хорнблауэра и Брауна, а еще несколько человек держали лошадей. Было темно, хоть глаз выколи, но фонарь кареты выхватил из тьмы предмет, представлявший необычайный интерес, а именно — небольшую гребную лодку, привязанную к колышку. Выбрав подходящий момент, Хорнблауэр вместе с Брауном неожиданно скрутили Кайяра и сунули его в карету, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту. Затем они подняли Буша, погрузили его в лодку вместе с носилками, запрыгнули следом, оттолкнулись и исчезли в темноте. Никто не видел этого и не поднял тревоги. Схватив каждый по веслу, Хорнблауэр с Брауном отправились в опаснейшее, наверное, путешествие своей жизни. Река разлилась после больших дождей, изобиловала в этом месте стремнинами и мелями, через которые им пришлось пробиваться, спускаясь ниже Невера.