Жизнь Кольцова

Кораблинов Владимир Александрович

– Солнце! Ничего с тобой не боюсь…

Послышались шаги. В мезонин вошла маменька, стала у порога и заплакала.

– Ну что вы, маменька! Не плачьте, все хорошо…

– Милая ты моя детка! Да что это они все на тебя навалились, господи… Уж ты потерпел бы, право, ведь гляди, холодина-то какой! Тебе бы сейчас на горячей лежанке, а ты вон куда. Лешенька! – Прасковья Ивановна поднялась на цыпочки, погладила, как маленького, по растрепавшимся волосам. – Лешенька, детка, ну пойдем вниз, сынок, не губи себя, родимый…

– Нет, маменька, душно мне внизу у вас, мочи нет… Мне там смерть! А вы за меня не тревожьтесь, я ведь двужильный, вы ж сами знаете, –

слабо улыбнулся Кольцов. – Мне, как я сюда перебрался, даже полегчало как будто.

– А уж отец-то, – зашептала Прасковья Ивановна, – отец-то на твое самовольство осерчал – страсть! Дров тебе давать не велел… А я вот, – она порылась в карманах кацавейки, – я вот тебе свечку принесла, как же впотьмах-то! А дровец, вот как стемнеет, спустись во двор, да крадучись, охапочку-то и схвати… Ничего, бог даст, там нынче Пантюшка караулит, ничего, возьми.. А я побегу, – спохватилась, – Христос с тобой, неравно хватится отец-то. Он ведь мне сюда ходить не велел, ох господи, царица небесная!

И часто-часто закрестив сына мелкими крестиками, она ушла. Когда стемнело, он вышел во двор. Снег валил крупными хлопьями. В дальнем конце двора, где чернел сад и были сложены поленницы дров, смутно виднелась фигура сторожа в тулупе с высоко поднятым воротником.

«Подумать только, на воровство иду!» – усмехнулся Кольцов.

– Стой, что за человек! – крикнул Пантелей.

– Дед, – тихо сказал Алексей, – это я, не кричи! Отец дрова мне давать не велел, так не замерзать же…

– Васильич? – удивился старик. – Да бери, милый, бери, сколько хошь! Бери, ничего… Снежок-то и след заметет, и все, значит, аккуратно будет. Дай-кось я тебе тут березовеньких, какие посуше, отберу…

9

Дрова быстро разгорелись, и в комнате сразу стало уютно.

Кольцов пододвинул сундучок к печке, сел и загляделся на веселое пламя. Вот так, год тому назад, погасив свечу, сидели они с Белинским возле печки, и Белинский горячо доказывал все выгоды книжной лавки, которую можно открыть в Питере.

– Боюсь я этой проклятой торговли! – сказал тогда Кольцов. – Слов нету: книги не быки, да все – коммерция. И не хочешь, да сплутуешь, ведь это такое дело…

– Ну нет, – возразил Белинский. – Что ж это, по-вашему, выходит, что раз торговля, то и плутовство?

– Обязательно!

– Ну, это уж вы, батюшка, слишком! Да я вам тысячу примеров приведу и докажу, что вы не правы. Боткин, например.

– Эк хватили – Боткин! В большом деле зачем плутовать? Какая нужда Боткину обманывать, когда у него оборот мало что не в полмиллиона? А вот ежели все вокруг пяти-шести тысчонок вертится, то виноват: ангелом будь, и то согрешишь!

– Может быть, вы и правы, – помолчав, сказал Белинский. – Одно знаю: из Воронежа вам бежать надобно. И как можно скорее.

Нелепо получается: человек полон огня, таланта, да вот – нужда, руки связаны. А другой кидает на развлеченья тысячи, армия мужиков на него работает, кровавым потом обливается. И это все считается разумно, в порядке вещей… Ай да разум!

Кольцов лукаво взглянул на Белинского.

– Что ж вы так разум-то корите? Помните, как в запрошлом году бакунинскую статейку мне давали?

– Не напоминайте, милый друг! Каюсь, был грех… Все этим проклятым разумом оправдывал!

Вечер кончился смешно. Приехал Панаев и принялся раздраженно бранить своего лакея:

– Грубиян, скотина! Все, что ни скажешь, норовит, каналья, по-своему, все старается, как бы обмануть да обсчитать!

– Да чему ж

вы удивляетесь? – пожал плечами Белинский. – Прислуга ваша – это совершенно естественные и исконные ваши враги. Ну вы, Иван Иваныч, сами посудите: почему он должен прислуживать вам и делать для вас всякую грязную работу? Почему не вы обязаны ему прислуживать?

– Так ведь я ж ему жалованье за это плачу! – воскликнул Панаев.

– Вот хорошо! – засмеялся Белинский. – А почему б не ему платить вам жалованье и командовать вами?

Панаев с минуту изумленно глядел на Белинского, потом хлопнул ладонями по коленам и с хохотом повалился в кресло.

10

В комнате стало темно. Дрова прогорели и превратились в груду золотого крупного жара. Спать не хотелось, однако болела спина и ноги. Надо было лечь.

Он прилег на топчан и, укутавшись тулупчиком, прислушался. В доме было тихо, только где-то на дворе дед Пантюшка кричал на собак, натравливал их на кого-то. «Вот человек! – подумал Кольцов. – Век прожил, к ста годам подбирается, а здоров как черт. И жизнь у него вся ровная, как дорога: на гору потяжелей, с горы полегче, яма встретится – обойдет, родничок – напьется…»

– Мартынко! Мартынко! – кричал под окнами дед. – Куси его!

«Я вон сколько бился, – продолжал раздумывать Кольцов, – все эту чертову истину за хвост норовил схватить… Друзья толкуют: субъект, объект, абсолютная истина – жизнь. Ну, субъект одолел, объект понимаю, а как они соединяются в общем бесконечном игрании жизни – хоть убей – и сейчас не постигаю. Да, может, все это и не надо? Дюже высоко воспарили мы, так высоко, что одни облака, а земли уж и не видно…»

Ему вспомнилось, как в прошлом году зашел он к князю Вяземскому. Князь Петр Андреич принял его в своем богатом, заваленном книгами и увешанном картинами кабинете. Было утро. Князь в китайском халате сидел за письменным столом и что-то писал… Так вот, что это он вспомнил про Вяземского? Ах, да! Все началось с кольцовского дела, по которому хлопотал князь. «Ну, как живете, Алексей Васильич? Все в дрязгах, все в заботах?» – «Да как же, ваше сиятельство, такая моя стезя…» – «Поэту, мой друг, такая стезя – смерть!» – «А куда ж денешься-то? Пить-есть надо». – «Оно так, да хорошо бы отрешиться». – «Не могу-с! Пятками к земле прирос!» – «А я слышал, мой друг, вы в философские дебри ударились?» – «Да что, князь, добрые люди приохотили меня к познанию, да голова дурная, все не могу умом обнять…» – «Так плюньте же, дорогой Алексей Васильич, на философию! Немцы – дураки, и уж ежели хотите знать, то жизнь – это и есть философия!» – «Так как же, князь, вы говорите, чтоб отрешиться?» – «Да нет, я не в том смысле. Жизнь хороша и умна. Я про то вам хотел сказать, чтоб от грязной коммерции отрешиться». – «Ну, тогда опять вопрос: а кушать что буду?»

Ему очень живо вспомнился этот разговор, и он ясно представил себе Вяземского, с его толстым лицом, очками и каким-то важным добродушием.

Поднялся ветер, жалобно засвистел в трубе.

«А трубу-то я не закрыл, – поморщился Кольцов. – К утру все тепло выдует».

Встал и закрыл печную задвижку. Спать не хотелось. Ощупью нашарил на столе огарок, что принесла маменька, высек огня, зажег свечку.

– Вон как все просто! Было темно, высек огонь – стал свет… А мы умничаем, в какие дебри забираемся, плутаем в потемках отвлеченностей… Правильно, князь Петр Андреич! Не время ль нам оставить небеса-то? Не время ль нам оставить… Не время ль нам…