Жизнь Кольцова

Кораблинов Владимир Александрович

На чисто выструганной доске столешницы огрызком карандаша записал:

Не время ль нам оставитьПро небеса мечтать?

Это были стихи. «Ну, что ж, вон в сундучке тетрадь, сейчас достанем, запишем…»

– Не время ль нам оставить? – пробормотал Кольцов. – Да нет, тетрадь еще найти надо, а доска чистая, хорошая…

Не время ль нам оставитьПро….

«Небеса ли? –

мелькнуло. – Может, высоты? Это еще отвлеченней!»

Про высоты мечтать, —

записал уверенно и, не останавливаясь, ловя счастливую мысль, продолжил:

Земную жизнь бесславить,Что есть иль нет – желать?Легко, конечно, строитьВоздушные миры…

Вспомнил, как Белинский однажды шутя сказал про Бакунина:

– Ему дай зубочистку, он тебе с ней в такие абстрактные высоты заберется, что никакому Гегелю не допрыгнуть! – И добавил серьезно: – А в конце концов все сведет к самому себе, к своему всемирному, вселенскому «Я» – с большой, трехэтажной буквы.

Легко, конечно, строитьВоздушные миры…

– И уверять, и спорить, – глядя на вздрагивающий огонек, пробормотал Кольцов, —

И уверять, и спорить:Как в них-то важны мы!

Все вздор, все выдумки. Боже мой! Человеку дан величайший дар – жизнь, а он, как неразумное дитя, отбрасывает его! А ведь на этом распутье две дороги: жизнь и смерть. Так, отбрасывая жизнь с ее радостью, солнцем, всем миром, – неужели ж о смерти мечтать?

Всему конец – могила;За далью – мрак густой;Ни вести, ни отзываНа вопль наш гробовой…

Нет, какой же вопль гробовой? Это, брат, не то слово, в гробу не закричишь… Роковой!

На вопль наш роковой, —

поправил и поглядел на свечу. Она догорала. «Успеть бы!» – тревожно подумал. И вдруг ему представился солнечный день, Лысая гора, река, необъятный простор лугов и полей, и они с Варей, карабкающиеся по песчаной круче… Вот счастье! Вот она, жизнь-то!

Легко вздохнул и без помарок дописал:

А тут – дары земные,Дыхание цветов.Дни, ночи золотые,Разгульный шум лесов,И сердца жизнь живая,И чувства огнь святой,И дева молодаяБлистает красотой!

Свеча догорела, пламя взметнулось и погасло. Не хотелось вставать, двигаться. Холодный жесткий топчан показался ужасен. Склонив голову

на руки, он так и заснул за столом, над стихами.

Глава десятая

Тише! О жизни покончен вопрос…

Больше не нужно ни песен, ни слез.

И. Никитин

1

Наконец закончились все приготовления, и Анисьина свадьба была назначена перед масленицей – на пестрой неделе.

В день свадьбы Кольцов сидел у себя в мезонине и прислушивался к веселому шуму, который происходил внизу. Даже во дворе шла суматоха: работники выводили из конюшни лошадей, чистили их, расчесывали гривы и вплетали в них алые ленты.

Среди дня стали одевать невесту. Румяные хохочущие девицы бегали с утюгами и платьями. Работник поймал в конюшне голубя и на пне-дровосеке отрубил ему голову.

«Все по обряду, – отметил Кольцов. – Сейчас, значит, обувать будут… В один чулок деньги положат, в другой – маку, а голубиное сердечко под левую пятку, чтобы детки родились кроткие, голубиного характера…»

А вот и мать заголосила. Алексей догадался, что приехали за невестой. Он поглядел в окно. Возле ворот стояла разубранная лентами и бумажными цветами женихова тройка. Поезжане под руки вывели одетую под венец Анисью. За нею шла мать. Кольцов увидел, как Анисья, благодаря за родительскую хлеб-соль, поклонилась ей в ноги. Мать снова заголосила. Анисья, крестясь, села в сани. Поезжане вскочили за ней, кучер гикнул, и тройка помчалась по улице.

Какое-то время была тишина.

«Ну, Анисья, – беззлобно подумал Кольцов, – шаг сделан. Какова-то будет у тебя жизнь…»

Часа через два, когда уже стало смеркаться, послышались бубенцы и веселые крики возвратившегося из церкви свадебного поезда. Дом наполнился смехом, топотом, восклицаниями. Внизу зашумел пир. Алексей лежал, с тоской прислушиваясь к пьяным крикам и звону посуды, да так за шумом и не услышал, как открылась дверь и в мезонин вошли сестры Анюта и Саша.

– Здравствуй, братец! – лениво пропела Александра. – Все хвораешь?

– Да вот, как видишь, – вставая с постели, слабо улыбнулся Кольцов.

– Что ж, так и не сойдешь молодых-то поздравить? – спросила Анна. – Нехорошо так-то…

– Нет, не пойду, – сказал Кольцов. – Куда мне…

Сестры побыли с минуту и ушли. Пришла маменька, принесла на тарелке пирожка, гусиное крылышко, рюмку мадеры.

– Покушай, детка…

– Спасибо, не хочу, – равнодушно отозвался Алексей.

Внизу закричали, зазвенели разбитые стаканы, зачастил дробный перестук подкованных каблуков. Гости пошли в пляс.

«Хоть бы скорей кончили! – устало вздохнул Кольцов. – Вот расшумелись…»

Он подошел к двери, чтобы плотнее ее закрыть, а она вдруг распахнулась во всю ширь. На пороге стоял отец. Он был пьян и, видно, перед тем как подняться к Алексею, еще выпил и сейчас с хрустом пережевывал закуску.

Кольцов молча глядел на отца.

– Сидишь, сыч? – ухмыльнулся Василий Петрович.

С минуту глядели они друг на друга. Наконец, покачнувшись, старик захлопнул дверь и, что-то бормоча себе в бороду, неверными шагами затопал по лестнице.