Жизнь Маркоса де Обрегон

Эспинель Висенте

Случилось так, как он и предполагал, потому что, будучи человеком хитрым и очень хорошо знающим весь берег, он направился не в открытое море, а к острову, и так как ночь почти уже наступила, он переплывал, прячась, из одной маленькой бухты в другую, а когда совсем стемнело, он вышел в море и скрылся. Так как на галеоте, на которой остался я, не было людей, которые могли бы грести, а было только очень немного самых негодных, то она шла так медленно, что галеры смогли дать выстрел, приказывая нам сдаться. Мы остановились, и когда они подошли ближе, я очень громко и на чистом испанском языке сказал: «Мы сдаемся». – «Вас то мы и ищем», – сказали с галер, обзывая меня тысячью позорных имен; ибо в самом деле они считали меня за ренегата, так как галеота была той самой, на которой всегда плавал мой господин, а я говорил так чисто по-испански. Они бросили на весла всех турок, тот сброд, какой они нашли со мной, а мне, думая, что они

захватили того, кого искали, связали руки, чтобы доставить меня в Геную и там подвергнуть меня примерному наказанию. Капитан главного судна сказал мне по-итальянски:

– Сколько раз вы спасали свою жизнь, собака ренегат, теперь не уйдете от нас иначе как на виселицу.

– Сеньор, – сказал я, – пусть ваша сеньория обратит внимание, что я не ренегат, как думает ваша сеньория, а только бедный испанец, его невольник.

За защиту мне отпустили столько палочных ударов, что вынудили меня сказать:

– Говорят, что Генуя – это лишенная леса гора; но сейчас деревьев нашлось вполне достаточно для меня.

Два испанских музыканта, которых генерал вез на своей галере, рассмеялись на мое замечание, а еще больше на терпение, с каким я перенес это; одного из музыкантов я знал очень хорошо; остальные, которым музыкант перевел мои слова, тоже рассмеялись.

Я прижался в угол, со связанными руками и благодаря Бога за то, что столько раз мне приходилось испытывать бедствия и нужду; ибо несчастия заставляют нас вспоминать милосердие Божье, а не прегрешения, из-за которых мы заслуживаем этих бедствий; ибо если бы мы захотели обратить внимание, насколько это милосердие больше, чем бедствия, какие Бог нам посылает, то мы утешились бы и не жаловались бы на те орудия, какие Бог избирает для наказания нашего. Его замыслы настолько тайны и так велики, что заставляют нас очень внимательно размышлять о том, почему пришла к нам беда, а не почему мы этого заслужили, и Он настолько милосерден в наказании, что не хочет нас опозорить тем, чего мы заслуживаем, а хочет только причинить нам страдание тем, что мы испытываем, заставить терпеливо перенести то, в чем мы не согрешили. Его милосердие распространяется на все это, ибо Он упражняет нас на том, в чем мы не грешны, чтобы смягчить заслуженное нами наказание за грехи совершенные, а мы сейчас же возлагаем вину на тех, посредством чьей руки осуществляется справедливое наказание Божие. Таким образом, наказывая за не совершенное нами, Он наказал нас за то, что мы совершили, настолько ценя нашу честь, что Он не хочет часто наказывать нас одними и теми же средствами, которые убивают нас внутренне, чтобы мы не приходили в отчаяние и не считали Его жестоким палачом.

Теперь я вспоминаю о несчастьях, какие преследовали меня с детства, и не вспоминаю о проступках моей юности. Мне приходит на память, сколько добра сделал я в этой жизни некоторым людям, но благодаря этим же людям со мной случилось много бед, потому что Бог избирает одинаковые орудия, чтобы устыдить и наказать за грехи, совершенные по неведению или со злым умыслом. Меня принимают теперь за ренегата, и, со связанными руками, я был несправедливо оскорблен как хитрый и предавшийся дьяволу, осужденный на адские мучения и преданный анафеме, а если я хочу оглянуться назад, то я вижу, что заслуживаю этого и других, еще больших наказаний от руки Божией.

В это время подошел негодяй боцман и сказал мне, ударив меня плетью:

– Что ты говоришь тут сквозь зубы, собака?

Я промолчал, чтобы он не повторил удара.

Сеньор Марсело Дориа, [357] – ибо он был генералом, – движимый состраданием, сказал, чтобы со мной не обращались дурно, пока не выяснится, кто я. Я, увидя открывшийся путь к сочувствию, обратился к нему:

– Так как естественная защита предоставлена всем, то я умоляю ваше превосходительство, чтобы она была предоставлена и мне, потому что я уверен, что когда ваше превосходительство узнает, кто я, то я не только не пострадаю в руках такого знатного вельможи, но даже возлагаю надежду на Бога, что мне будет оказана почесть большая, чем я заслуживаю. В Генуе и даже на этой галере я представлю свидетелей, которые знали меня в столице католического короля, в то время как этот ренегат совершал набеги и опустошал все эти берега, – и одним из этих свидетелей будет посол, сеньор Хулио Эспинола. [358]

357

Сеньор Марало Дориа – генуэзский адмирал второй половины XVI в. Род Дориа был одним из наиболее знатных в Генуе начиная с ХШ в. Представители его выделялись в борьбе против алжирских пиратов, сильно вредивших торговле генуэзцев и подрывавших финансовую мощь самих Дориа.

358

сеньор

Хулио Эспинола – или Спинола, был послом Генуэзской республики при испанском дворе во второй половине XVI в. Его род также был одним из влиятельнейших в Генуе и выступал то в союзе с родом Дориа, то противником его.

Он приказал развязать меня и заговорил со мной, расспрашивая меня обо всем, что он хотел знать о ренегате. Я сказал ему о хитрости, при помощи которой тот ускользнул, чем я до некоторой степени разрешил сомнение в моей личности, он же возложил большую вину на тех, которые не продолжали погони.

Я вернулся в свой уголок – хотя уже не со связанными руками – и уселся на корточках, закрыв обеими руками лицо и опершись локтями на колени, чтобы меня не узнал музыкант, и стал думать о тысяче вещей.

Когда мы плыли, направляясь к Генуе, – так как мы знали, что до Алжира уже дошла весть о крейсирующих около берегов генуэзских галерах, – мы проходили Леонский залив с небольшой бурей, и когда мы пересекли его из конца в конец, генерал приказал музыкантам петь. Они взяли свои гитары, и первое, что они запели, это было несколько моих октав, [359] которые оканчивались стихом:

Неверно счастье, зло лишь непреложно.

Дискант, которого звали Франсиско де ла Пенья, начал выделывать горлом превосходнейшие пассажи, и так как песня была сложной, он имел возможность делать их, а я испускать вздох на каждой каденции, какую они делали. Они спели все октавы, и на последнем такте, когда они произнесли:

359

Эспинель переключает здесь рассказ с Маркоса на себя. Далее имя Маркоса раскрывается как псевдоним. Это место, наряду с некоторыми другими, дало повод рассматривать роман как автобиографию. Неверно счастье, зло лишь непреложно. – Таких октав в сборнике стихотворений Эспинеля, изданном в 1591 г., нет. Но в одном терцете «Сатиры на севильских дам» имеется приведенный стих:

Ya vivo vida con algiin conciertohaciendo siempre gran donayre yrisa del bien dudoso el mal seguro y cierto

(«Уже я живу, несколько примиренный с жизнью, всегда смеясь и остря над сомнительным благом и верным и непреложным злом»).

Неверно счастье, зло лишь непреложно, —

я уже не смог сдержать себя и необдуманно сказал с естественным волнением:

– И все еще преследует меня это несчастье.

Так как это было сказано громко, Пенья взглянул и, не узнав меня раньше, – потому что я был настолько изменившимся в лице и в одежде, а он был близорук, – теперь, разглядев меня, не будучи в состоянии сказать мне ни слова, он, с увлажненными глазами, обнял меня и пошел к генералу, говоря:

– Как вы думаете, ваше превосходительство, кого мы везем здесь?

– Кого же? – спросил генерал.

– Автора этих стихов и музыки, – сказал Пенья, – и всех других, какие мы пели вашему превосходительству.

– Что вы говорите? Позовите его сюда.

Я пришел с большим стыдом, но с отвагой в душе, и генерал спросил меня:

– Как вас зовут?

– Маркос де Обрегон, – ответил я.

Пенья, человек, который всегда почитал истину и добродетель, подошел к генералу и сказал ему:

– Такое-то его настоящее имя, но, оказавшись в таком дурном положении, он принужден скрывать его.

Изумился генерал, видя человека, о котором он столько слышал, в такой смиренной одежде, окруженным столькими бедствиями и столь несправедливо связанного. Он спросил меня о причине этого, и я с большим терпением и смирением рассказал ему все, что произошло, потому что галион герцога Медина [360] возвратился в Финаль. [361] Он оказал мне большую милость, в особенности снабдив меня одеждой.

360

Фамилия герцога Мединасидонья очень часто употреблялась сокращенно. Эспинель называет его герцогом Медина, а Велес де Гевара, сохраняя лишь вторую часть, – герцогом Сидонья.

361

Финаль, правильно Финале, – селение в Лигурии, в Италии.