Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Кожемякин крепко ударил по столу рукою и крикнул, поблескивая глазами:
– Хорошее время, сынишка, выпало тебе, чтобы жить! А я вот - четыре с лишком десятка лет в крепостях прожил!
Он хищно прищурился, оглядывая горницу.
– Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы с Сазаном, - велика матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то жить, как пойдёт по всем путям - ой-гой...
Палага пугливо повела плечами, посмотрела в окно и негромко проговорила:
– А мои родители не дождались светлого денька.
Навалившись грудью на стол, старик
– Знаешь ты, - спросил он Матвея, - что её отца от семьи продали? Продали мужа, а жену с дочерью оставили себе. Хороший мужик был, слышь, родитель-то у ней, - за строптивость его на Урал угнали железо добывать. Напоследях, перед самой волей, сильно баре обозлились, множество народа извели!
– А всего больше девок да баб, - тихонько вставила Палага, стирая пальцами слёзы со щеки.
– В тяжёлые дни бабы да вино всегда в большом расходе!
– размеренно толковал отец.
– Ты однако, Матвей, огулом судить не приучайся: озорничали баре - верно, и зверья было много промеж них - тоже верно, ну, были и хорошие люди, а коли барин-дворянин да хорош, так уж он - превосходен! Недавние дворяне, вроде Бубновых здешних, они непрочно себя на земле чуяли и старались, сколько можно больше, сорвать да награбить. А были - которые хозяевами считали себя исконными, века вековать на земле надеялись, добро делать старались, только - не к месту: на болоте сеять - зря руками махать! Мужики тоже бар портили, как червивые маслята, примерно, могут спортить и крепкий белый гриб, положи-ко их вместе! Помнишь - работал у нас Лексей, мужик белобрысый такой? Рассказал он мне однова, как прославился перед барином верностью своей рабьей: старого Бубнова наложница стала Лексея на грех с ней склонять, девица молодая была она, скучно ей со стариком...
Кровь бросилась в лицо юноши; незаметно взглянув на мачеху, он увидал, что губы её плотно сжаты, а в глазах светится что-то незнакомое, острое. А Савелий Кожемякин добродушно говорил:
– Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: "Всыпь ей, Алёха, верный раб!" Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: "Что ж, не нравилась она тебе?" - "Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал - вот бы за меня такую барину отдать!" - "Чего ж ты, говорю, донёс-то на неё?" - "Да ведь как же, говорит, коли баринова она!"
Старик откинулся от стола и захохотал.
– Обрыдл он мне с той поры, стал я к нему привязываться совсем зря. Понимаю, что зря, а не могу удержаться, взглянешь на него и так, ни за что ни про что облаешь. А он только глазами мигает да кланяется - терпенья нет! Эдакие люди - беда вредны; они какую хошь узду ослабят зверю твоему, полный простор дают всем деймонам в душе человечьей. Он будто кроткий, а тебе хочется по морде ему треснуть. Прогнал я его: иди-ка, говорю, Лексей, с богом, не ко двору ты мне, сердце портишь! Такого мужика у нас сколько хошь понаделано, и долго он не вымрет, ой, долго! Он себе барина найдёт, в нём воли нет. Воля - это внутри! А он, кроткий-то, он за свой страх боится жить, ему надобно, чтобы кто-нибудь отвечал за него богу и царю, сам он на себя ничего, окромя побоев, не хочет брать. Он так себя ставит, чтобы можно было на страшном суде сказать: это я не сам делал, заставляли меня насильно другие люди, разные. Это, брат, плохой народ, его - сторонись!
И так, почти до ужина, поблескивая зоркими, насмешливыми глазами, старый Кожемякин поучал сына рассказами о прошлых днях. Тёплая тень обнимала душу юноши, складные рассказы о сумрачном прошлом были интереснее настоящего и, тихонько, незаметно отводя в сторону от событий дни, успокаивали душу музыкою мерной речи, звоном ёмких слов.
Ужинали в кухне, вместе со всеми рабочими, и пища была обильна: сначала подавали окрошку из мяса, яиц, огурцов и луку с квасом, забелённую сметаной; два горячих - лапшу да щи с мясом или похлёбку с бараниной и борщ; потом ели гречушную или просяную кашу, жирно политую коровьим маслом, а заедали всё это иногда простоквашей, иногда сычёными киселями. По праздникам, сверх всего, пекли пироги с капустой, морковью, с луком и яйцами, с кашей и рыбьими жирами, а в постные дни ели окрошку из сушёного судака и сазана, толокно, грибные похлёбки, горох, пареную брюкву, свёклу и репу с патокой.
Отец говорил:
– Кто ест много да скоро - тот и работает споро!
Все ели из одной деревянной чаши, широкой и уёмистой, сидя за столом чинно, молча; только Пушкарь неугомонно трещал, как старый скворец.
Первая ложка - хозяину, а за ним тянулись руки остальных, по очереди старшинства; сначала хлебали горячее без мяса, потом хозяин, ударяя ложкой о край чашки, командовал:
– Таскай со всем!
И если кто-нибудь зачерпывал два куска мяса вместо одного, старый Кожемякин, не взирая на возраст захватчика, звучно щёлкал его донцем ложки по лбу. Тёмный лоб Пушкаря, густо расписанный морщинами, страдал чаще других.
Неустанно двигались скулы и челюсти, играли кадыки, сверкали волчьи зубы, от мохнатых грудей шёл парок, на лицах блестели капли пота. Чавкали громко, смачно, глубоко вздыхали от усталости и, облизывая ложки, далеко высовывали большие языки, толстые и красные. Вставая из-за стола, истово крестились в тёмный угол, где приветно мигал жёлтый огонёк лампады, освещая грустные глаза богоматери, высокий лоб Николы, украшенный затейными морщинами, и внимательный лик Христа. Помолясь, кланялись хозяину, говоря подавленными голосами:
– За хлеб, за соль покорно благодарим!
А Савка, выкатывая на хозяйку рачьи глаза, всегда бормотал:
– Балдарю!
– Благо-дарю!
– орал на него Пушкарь.
– Облом! Дарю благо! Понял?
Парень, с видимым усилием отрывая глаза от фарфорового лица Палаги, не торопясь повторял:
– Баландарю, стал-быть...
Матвей однажды слышал, как этот парень, идя по двору, ворчал:
– Бландарю... Черти!
Показалось, что он скрипел зубами.
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно видеть, как люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались добрыми глазами.
В этот вечер отец, оглянув стол, спросил, нахмурясь:
– А Сазан где?
Савка завозился, открыл рот и радостно пустил:
– Г-гы-ы!
– Это что?
– крикнул хозяин.
Деревянная ложка в руке Палаги дрожала, лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом не глядели друг на друга. Матвей ясно видел, что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась к нему.
Савка беспокойно вертел головой и тихонько рычал, собираясь сказать что-то.