Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Какая ты ему мать? В твои годы за эдаких замуж выдают. В деревнях-то и завсе так: парнишке пятнадцать, а девку всегда старше берут. Ничего не поделаешь, коли мужики-то обречены работе на всю жизнь, - всяко извёртываться надобно, чтоб хребет не треснул ране времени...
– Что я буду делать?
– не отвечая, бормотала Палага.
– Как оборонюсь от наветов-то? Да ещё и этот захворал.
Её испуганные глаза потемнели, осунувшееся лицо казалось раздавленным. Тяжело вздохнув, она приложила ухо к груди Матвея, -
– Прогони Власьевну...
Охнув тихонько, Палага выпрямилась и долго молчала, глядя в стену, а потом нерешительно и тихо молвила:
– Кажись - спит он! Ты, пожалуй, иди, ложись, я позову, коли что...
А когда стряпуха ушла, она, наклонясь к Матвею, тревожно быстро спросила:
– Чем напугала тебя дура эта?
– Ничем!
– ответил юноша, стыдливо отводя глаза в сторону, и с гордостью, самому себе не понятной, добавил: - Она и не дотронулась до меня!
Палага подвинулась ближе к нему, спрашивая с жадным любопытством:
– Как же это вышло?
Кратко рассказав ей, он обиженно попенял:
– На что ты её прислала?
– Да ведь как же!
– воскликнула она, улыбаясь и покраснев.
– Ведь ты...
Играя пальцами её руки, он сказал, вздохнув:
– Я думал, ты сама придёшь...
Она отшатнулась, удивлённо мигнув, и покраснела ещё более густо.
– Посидеть со мной, - окончил Матвей.
Палага тихонько засмеялась, прикрывая рот рукою.
– Ой, господи! Что почудилось мне!
– Что?
– Та-ак.
И, невесело качнув головой, вздохнула.
– Смехи!
– Это кто меня раздел?
– смущённо спросил Матвей.
– Мы. А что?
Он завернулся в одеяло, встал и пошёл к окну.
– Ладно ли тебе вставать-то?
– заботливо осведомилась женщина, не глядя на него.
– Дышать трудно!
– тихо ответил юноша.
– Глаза ест хрен...
За окном сияло голубое небо, сверкали редкие звёзды лунной ночи и вздрагивала листва деревьев, словно отряхая тяжёлый серебряный блеск. Был слышен тихий шорох ночной жизни растений и трав.
Оба долго стояли у окна, не говоря ни слова.
– О чём думаешь?
– спросил, наконец, Матвей.
– А вот, - медленно ответила женщина, - приедет батюшка твой, начнут ему на меня бухать со всех сторон - что я буду делать? Скажи-ка ты мне...
Матвею польстило, что она спрашивает его совета. Он сдвинул брови и молчал, не зная, что ответить. Потом, неожиданно для себя, спросил:
– Если сказать Наталье - иди, спи с Пушкарём, - пойдёт?
– Дадут гривенничек - пойдёт!
– просто ответила Палага.
– Ругают эдаких-то, - сумрачно сказал юноша, подумав.
– Ругают!
– повторила женщина, точно эхо. И снова зазвучал её шёпот: Приедет батюшка, да объявит в полицию, да как начнут, сраму-то, позора-то сколько будет!
– Постой!
– сказал Матвей, прислушиваясь.
Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
– Савка!
– шепнула Палага, схватившись за грудь.
– Уходит!
– сообразил Матвей, оживляясь.
– Пусть идёт! Давай-ка отопрём ворота - не перелезть через забор ему...
– Ушибёт он тебя...
Но он уже высунулся за окно и громко шептал в тишину сада:
– Савка, иди во двор, я тебе отопру ворота, иди скорей...
В саду всё затихло, потом раздался хриплый ответ:
– Водки вынеси...
Палага побежала из комнаты.
– Я налью!
Наскоро одевшись, Матвей выскочил на крыльцо, бросился к воротам,- у калитки стоял на коленях Савка, влажно хрипел, плевался, его голова качалась, напоминая неровно выточенный чёрный шар, а лица не было.
– Что-о, - хрипел он, пока Матвей отодвигал запор, - уходили насмерть, а теперь - боитесь?
Приоткрыв калитку, Матвей выглянул во тьму пустынной улицы; ему представилось, как поползёт вдоль неё этот изломанный человек, теряя кровь, и - наверное - проснутся собаки, завоют, разбуженные её тёплым запахом.
– Испугались, сволочи!
– рычал Савка.
– Кабы я полиции не боялся, я бы не ушёл... я бы-и...
Прибежала Палага, протягивая Матвею большой чайный стакан. Савка, учуяв едкий запах водки, сопел, ощупывая воздух пальцами.
– Где? Не вижу...
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Пил Савка долго, пил и мычал:
– Ум... умм...
Потом, бросив стакан на землю, сказал, вставая на ноги:
– Ну, пускай!
Матвей широко распахнул калитку. Палага сунула в руку ему что-то тяжёлое, обёрнутое в шерсть.
– Дай ему, - деньги...
Савка, услыхав её шёпот, странно завыл:
– А-а - на гроб-могилу? Ну, кабы не боялся я... давай! С пасынком живёшь, Палашка! Лучше эдак-то. Тот издохнет, ты всё - хозяйка...
Он качался в калитке, скребя ногтями дерево, точно не мог шагнуть на улицу. Но вывалившись за ворота, он вдруг более твёрдым и освежевшим голосом сказал, стукнув чем-то по калитке:
– Эй, вы, сволочи, - не запирай ворота-то... а то догадаются, что сами вы меня выпустили, - дурачьё!
"Верно сказал!" - подумал Матвей, и в нём искрой вспыхнуло доброе чувство к Савке.