Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Мимо него игриво бегала Наталья, перенося из сада в угол двора корзины выполотой травы и взвизгивая, как ласковая собачка. За женщиной по земле влачилась длинная тёмная тень, возбуждая неясное, нехорошее чувство.
Вышла Палага, села ступенью выше Матвея и спросила, положив ему руку на плечо:
– Больно Савка тебя ударил?
– Нет, - ответил он, невольно подвигаясь к ногам женщины и заглядывая в лицо её, унылое и поблекшее.
– Это ты велела бить его?
– Сами они. Как увидала я тебя - ой, какой ты страшный был! крикнула, - тут
Матвей посмотрел в небо - около луны, в синей пустоте, трепетно разгоралась золотая звезда. Он снова взглянул в круглое лицо мачехи, спрашивая:
– Сказать им - убейте, вина дам, - убьют они?
Палага, вздохнув, ответила:
– Убьют.
Позвали ужинать. Толстая и седая старуха - по прозвищу Живая Вода подробно и со вкусом рассказывала о ранах Савки и стонах его; мужики, внимательно слушая её льстивую речь, ухмылялись.
– Ничего, - сказал Михайло голосом человека, знающего дело. Отлежится к утру. Вот меня годов с пять назад слободские утюжили, это да-а!
И все наперебой начали добросовестно вспоминать, где и как били их и когда сами они бивали людей.
"Злые или нет?" - думал Матвей, исподлобья оглядывая людей.
Под шум разговора молодой парень Кузьма, должно быть, ущипнул Наталью; она, глухо охнув, бросила ложку и сунула руки под стол.
– Брысь, беси!
– крикнул Пушкарь, звучно щёлкая ложкой по лбу парня и женщину.
Все засмеялись, мачеха что-то жалобно бормотала, а Наталья, сидя с открытым ртом, мычала, тоже, видимо, пробуя смеяться, но лицо её вытянулось и застыло в гримасе боли.
Матвей встал. Ему хотелось что-то сказать, какие-то резкие, суровые слова, вызвать у людей стыд, жалость друг к другу. Слов таких не нашлось, он перешагнул через скамью и пошёл вон из кухни, сказав:
– Не хочу...
А на дворе прижался в углу у запертых ворот и заплакал в бессильной злобе, в страхе и обиде. Там нашла его Палага.
– Сирота моя тихая!
– причитала она, ведя его в дом.
– Замаяли тебя! И это ещё здесь, не выходя из дома, а каково будет за воротами?
Он прижимался к ней и рычал:
– Так бы всех - по харям! Погоди, вырасту я...
Окно в его комнате было открыто, сквозь кроны лип, подобные прозрачным облакам, тихо сияло лунное небо, где-то далеко пели песни, бубен бил, а в монастыре ударяли в колокол - печально ныла медь.
Палага, не выпуская руку пасынка, села у окна, он прислонился к её плечу и, понемногу успокаиваясь, слушал задумчивую речь.
– Была бы я дальняя, а то всем известно, что просто девушка порченая, барину Бубнову наложницей была, а батюшка твой за долг меня взял. Никто меня не слушает, не уважает, какая хозяйка я здесь? Редко и по отчеству-то назовут. Выйти не смею никуда, подружек - нет; может, и нашла бы я хороших людей - батюшка из дома не пускает, не верит он в совесть мою. Да и как верить? Торная тропа - ни бесу, ни попу не заказана. Вон Савка-то, парнишка ещё, а говорит: отрави хозяина! Другой бабе-то не сказал бы, а мне - можно! Меня, как приблудную овцу, всяк своей считает. Скушно мне, не у дела я...
Всхлипнув, она застонала в тоске, обняла Матвея и, прижимая голову ко груди своей, повторила протяжно:
– Ску-ушно мне...
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.
– Милый мой, - шептала Палага, - на что мы родились? Почто живём?
Незаметно для себя он прислонился к ней плотнее и отскочил, а она простодушно спросила:
– Укололся? Разорвал он мне рубаху-то, я тут булавкой приколола, не успев другую рубаху надеть. Вот, вынула.
Наклонясь к подоконнику, она открыла грудь, и он, не владея более собой, жадно прильнул к ней губами.
– Ой, что ты это?
– шептала она, отталкивая его.
– Мотя, полно-ка...
Ей удалось подняться на ноги, она оторвала голову его и, держа её в ладонях, шептала, упрекая:
– Видишь вот - отказался давеча от Натальи-то...
И, отодвинувшись от окна в тень, деловито сказала:
– Ты - ложись-ка, а дверь-то не запирай.
– Почто?
– спросил Матвей, вздрогнув.
– Уж я знаю!
Крепко поцеловав его в лоб, она ушла, а юноша, обомлев, прижался в угол комнаты, глядя, как на полу шевелятся кружевные тени, подползая к ногам его спутанными клубами чёрных змей.
Юноша взглянул в окно - мягко блеснуло чистое, лунное небо.
"Надо ставень закрыть. Комары..." - как сквозь сон подумалось ему.
И снова прижался к стене, вздрогнув: около его двери что-то шаркнуло, зашуршало, она осторожно открылась, и весь голубой свет луны пал на лицо и фигуру Натальи, как бы отталкивая её.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
– Уйди!
– громко сказал Матвей.
Она не послушалась и всё двигалась к нему; от неё истекал запах земли, пота и увядшей травы.
– Уйди прочь!
– крикнул он, когда женщина была так близко, что он мог ударить её. Топнув ногой, он глухо позвал: - Мама!
Он помнил, как Наталья отшатнулась назад, хлопнула дверь, - тут на него упало тяжёлое облако тьмы, закружило его и унесло с собою.
Потом он лежал на постели, задыхаясь от едкого запаха уксуса и хрена, рядом сидела Палага, говоря Власьевне:
– Страшен день послал на нас господь!
А Власьевна тёрла на тёрке хрен, отвернув лицо в сторону, и слащаво пела: