Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
"80-го году, Июня 5-го.
У чиновника Быстрецова беда: помер в одночасье прибывший гостить брат, офицер, а мёртвое мыло из дома не выкинули на перекрёсток-то..."
– Какое мыло?
– тихо, точно вздохнув, спросила постоялка.
– Мёртвое, которым покойника обмывают, - объяснил он.
– Оно, видите, вредное, его надо на четыре ветра выбрасывать. А Быстрецовы - не выбросили, и жена его, видно, умылась мылом этим и пошла вся нарывами,- извините, французской болезнью. Он её бить, - муж-то, - а она красивая, молодая такая...
–
– заговорила постоялка, бесшумно, точно по воздуху подвигаясь к столу.
– Как всё это страшно, - ведь вам страшно, да?
Он растерялся, не понимая её волнения, пугаясь его, и, оглядывая комнату, говорил, словно извиняясь:
– Страшно - нет. А вот - скучно очень, - так скучно - сказать нельзя! "Это я вру!
– подумал он тотчас же.
– Вру, потому что страшно!"
И, как будто подслушав его мысли, она сердито сказала:
– Не может быть, - не верю я вам! Читайте о 81-ом годе...
"Ну, вот!
– мысленно воскликнул он.
– Эх, зря всё начато, - хотел поближе к ней, а сам наваливаю хламу этого на дороге! А теперь - это ещё..."
И глухим, пониженным голосом, торопясь, пробормотал:
– "Марта 5-го дня.
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, - который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, - его забрали, он первый крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя".
Он замолчал.
– Всё?
– спросила постоялка.
Ему показалось, что голос её звучит пугливо и обиженно. Она снова подвигалась к столу медленно и неверно, как ослепшая, лицо её осунулось, расширенные зрачки трепетно мерцали, точно у кошки.
– Всё!
– ответил он громко, желая всколыхнуть тягостное недоумение, обнимавшее его.
Неловко, как-то боком и тяжело, она села на стул, хмуро улыбаясь и спрашивая чужим голосом:
– Что же, - плакали люди, жалели, да?
– Н-не знаю. Старушки плакали, - так они всегда уж, кто ни умри...
– Но ведь он, - горячо и настойчиво воскликнула постоялка, крепко сцепив пальцы и хрустя ими, - ведь он столько сделал добра народу - вы знаете?
"Непричастна!
– решил Матвей, вспыхнув радостью и облегчённо вздыхая.
– Слава те, господи!"
И, наклонясь к ней, ласково, как только мог, доверчиво заговорил:
– Я, видите, мало ведь знаю! Конечно, может, некоторые и жалели, да я людей мало вижу...
– Почему?
– пристально глядя в лицо его, осведомилась женщина.
– Так, как-то не выходит. Приспособиться не умею, - да и не к кому тут приспособиться - подойдёшь поближе к человеку, а он норовит обмануть, обидеть как ни то...
Она снова встала на ноги и пошла, шаль спустилась с плеча её и влеклась по полу.
– Но всё-таки! Что же говорили о нём?
– Да так, - догадывались - кто убил, зачем? Потом сошлись, что дворяне. Любопытно всем было, первый раз случилось эдакое...
– Первый раз!
– воскликнула она негромко.
– Ведь он здесь не бывал, по картинкам только знали, да в календарях, а картинки да календари не у каждого тоже есть, - далеко мы тут живём!
– Долго говорили об этом?
– Н-не знаю! Здесь всё скоро проходит; у каждого своя жизнь, свой интерес...
Он помолчал, оглядывая высокую фигуру, и предложил:
– Да вот, ежели не устали вы, так я подробно расскажу, как это было...
Постоялка быстро обернулась к нему, восклицая:
– Пожалуйста, ах, пожалуйста!
"Жалеет, видно!" - думал Кожемякин.
И начал рассказывать о страшном вечере, как он недавно вспомнился ему, а женщина тихо и бесшумно ходила по комнате взад и вперёд, покачиваясь, точно большой маятник.
Ветер лениво гнал с поля сухой снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
Матвей кончил рассказ; гостья с усмешкой взглянула на него и молвила негромко:
– Да, действительно, - мёртвое мыло! Н-ну, почитайте ещё, - можно?
"А - капризна, трудно угодить ей!" - подумал Кожемякин, тихонько вздыхая.
– "81-го году, Апреля 7-го дня.
Третьего дня утром Базунов, сидя у ворот на лавочке, упал, поняли, что удар это, положили на сердце ему тёплого навоза, потом в укроп положили..."
Он остановился - постоялка не то плакала, не то смеялась, наполняя комнату лающими звуками.
– Это было несколько сотен лет тому назад!
– прерывисто, пугающим голосом говорила она.
– Какого-то князя в укроп положили... Владимирко, что ли, - о, господи!
"Что она?" - неприязненно соображал Матвей.
– Если удар, всегда сердце греют и в укроп кладут, - пояснил он, искоса наблюдая за нею.
– Да, мёртвое мыло!
– молвила она сквозь зубы.
– О, боже мой, конечно!
И оглядывалась вокруг, точно сейчас только заметив погасший самовар, тарелки со сластями, вазы варенья, вычурную раму зеркала, часы на стене и всю эту большую, уютную комнату, полную запахами сдобного теста, помады и лампадного масла. Волосы на висках у неё растрепались, и голова казалась окрылённой тёмными крыльями. Матвей наклонился над тетрадкой, продолжая:
– "А он дважды сказал - нет, нет, и - помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я", - ну, дальше про меня пошло...