Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Волосы у неё были причёсаны короной и блестели, точно пыльное золото, она рассматривала на свет свои жалобно худенькие руки, - Матвей, идя сбоку, тоже смотрел на прозрачные пальцы, налитые алою кровью, и думал:
"Словно королева в сказке вышла из плена у волшебника!"
Седоватые, бархатные листья клевера были покрыты мелкими серебряными каплями влаги, точно вспотели от радости видеть солнце; ласково мигали анютины глазки; лиловые колокольчики качались на тонких стеблях, на сучьях вишен блестели куски янтарного
На улице весело кричали дети, далеко в поле играл пастух, а в монастыре копали гряды и звонкий голос высоко вёл благодарную песнь:
– О, всепетая мати, бога родшая...
Женщина взглянула в лицо Матвея ласковым взглядом глубоко запавших глаз.
– Всепетая мати - это и есть весна, а бог - солнце! Так когда-то верили люди, - это не плохо! Добрые боги созданы весною. Сядемте!
Сели на скамью под вишнями, золотые ленты легли им плечи, на грудь и колена её, она их гладила бледными руками, а сквозь кожу рук было видно кровь, цвета утренней зари.
У Матвея кружилась голова, замирало сердце, перед глазами мелькали разноцветные пятна, - медленно, точно поднимая большую тяжесть, он встал и проговорил тихо:
– Евгенья Петровна, полюбил я тебя очень, выходи, пожалуйста, замуж за меня...
И вспыхнул весь жгучей радостью: она не рассердилась, не нахмурилась, а, улыбаясь как-то особенно приветливо и дружески, сказала тихо:
– Ах, как это жаль!
Он сел рядом с нею и схватил её руку, прижал к лицу своему.
– Не могу больше ждать, - так хочется, чтоб ты вышла за меня, а боязно... ну, скажи - выйдешь?
– Нет!
– сказала она.
Он не поверил.
– Ты погоди...
– Нет! Я и так опоздала уж...
– В чём - опоздала?
– быстро спросил он.
– Мне следовало сказать вам это "нет" раньше, чем вы спросили меня, говорила она спокойно, ласково, и потому, что она так говорила, он не верил ей.
– Видите ли, Матвей Савельич, ещё когда я первый раз - помните? пришла к вам, я поняла: вот этот человек влюбится в меня! Я стала бояться этого, избегала знакомства с вами, - вы заметили это?
– Да!
– сказал он, жадно слушая.
– Но здесь это - трудно, немыслимо! Шакир и Наталья так часто говорили, какой вы добрый, странный, как много пережили горя, обид...
– Да! Очень...
– Им тоже хочется, чтобы я вышла замуж за вас...
– Конечно!
– радостно воскликнул он, вскакивая на ноги.
– Они ведь тоже оба любят вас, ей-богу! Вот мы и будем жить - четверо! Как в крепости!
Она глубоко вздохнула, приглаживая ногою землю.
– Мне захотелось подойти к вам ближе...
"Зачем она говорит это?" - тревожно подумал он. Слова её падали холодными каплями дождя.
– Мы можем быть только друзьями, а женой вашей я не буду. Не думайте об этом, - слышал он сквозь шум в ушах.
Встала и не торопясь ушла, а он смотрел, как она уходит, и видел, что земля под ногами её колеблется.
Наступили тяжёлые дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые мысли; порою Кожемякину казалось, что грудь его открыта, в неё спешно входит всё злое и тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
Всё исчезло для него в эти дни; работой на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок вёл Шакир, но прежде его интересовали люди, он приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь - никого не замечал, сторожил постоялку, ходил за нею и думал про себя иногда:
"Должно быть, на собаку я похож при ней..."
Когда ему встречался Боря, целыми днями бегавший где-то вне дома, он хватал его на руки, тискал, щекотал бородой лицо и жадно допытывался:
– Любишь меня? Ну, по совести, любишь?
Мальчик отбивался руками и ногами, хохотал и кричал:
– Пусти-и! Дядя Матвей, мне же некогда, ну, пусти же! Мы - в лес, с Любой и Ванюшкой...
Он стремглав убегал, а Матвей, глядя в землю, считал про себя:
"Восемь ему, мне бы - сорок, а ему уж - шестнадцать! А пятьдесят двадцать шесть, - да! Господи, внуши ты ей..."
– Евгенья Петровна, что ты со мной делаешь?
– укоризненно шептал он.
А она, точно камнями кидая, отвечала:
– Не могу. Не могу.
– Да погоди, не говори так-то! Подай хоть надежду...
– Нет! Не надо надеяться...
– Объясни ты мне, Христа ради, что это, как? Вот - ты говоришь хороший я человек и друг тебе, а ты для меня - хорошая женщина и друг, и оба мы - русские, а ладу - нет между нами: мной желаемое - тебе не надобно, твои мысли - мне не ясны, - как это вышло?
Она ему внушала что-то, он слушал её плавную речь и, озлобляясь, грозил в душе:
"Робок я, счастье твоё! Связываешь ты меня словами этими колдовскими... и кабы не так я тебя много любил!"
– Неужто ты и пожалеть не можешь?
– спросил он её однажды.
Она выпрямилась и ответила сурово:
– Из жалости - не любят!
– Как это?
– удивлённо воскликнул он.
– Что ты, Евгенья Петровна, говоришь? Из-за того и любят, что жалко человека, что не добро ему быти едину...
– Тут мы никогда не поймём друг друга!
– вздохнув, сказала она.
Но порою он чувствовал, что ей удается заговаривать его любовь, как знахарки заговаривают боль, и дня два-три она казалась ему любимой сестрой: долго ждал он её, вот она явилась, и он говорит с нею обо всём - об отце, Палаге, о всей жизни своей, свободно и просто, как с мужчиной.