Жизнь на старой римской дороге
Шрифт:
Мы о трудом узнаем в них сыновей нашей несчастной соседки — Ваграма и Рача. Ваграму девятнадцать лет, Рачу — семнадцать. В день рождения Рача родилась и Вероника, дочь других наших соседей. Рач и Вероника были обручены еще с колыбели. Братья выросли, и пока Рач предавался мальчишеским забавам, Ваграм влюбился в Веронику.
Ваграм и Вероника, таким образом, согрешили. Рач знал об их любви, но так как продолжал еще играть в бабки и, подобно мне, возиться с собаками, не реагировал на это.
Но время шло… Рач вышел из детского возраста, стал понимать, что происходит вокруг, и сердце его сжалось:
И хотя родители успели уже позабыть об этом обручении, Рач решил вернуть себе право на Веронику.
Сначала Ваграм был лишь соринкой в глазах у Рача, по соринка все росла и росла, стала мешать ему видеть мир.
Ваграм любил брата в детстве. Качал его колыбель, потом водил гулять, помогал готовить уроки, защищал от мальчишек-забияк, делал ему змея, научил плавать. Но один взгляд Вероники заставил Рача забыть обо всем этом. Он перестал разговаривать с братом.
Ваграм поначалу ничего не подозревал.
— Рач, дорогой, что с тобой происходит? — спросил как-то Ваграм.
Рач, молча, не двигаясь, долго смотрел ему в глаза, словно хотел проникнуть в глубину его души. И Ваграм понял: это ревность. Он опустил голову и отошел.
С того дня братья старались не встречаться друг с другом, и между ними встала стена глухой враждебности.
Щеки Вероники цвели румянцем, казалось, прикоснись к ним — брызнет кровь. Волосы — словно гонимый ветром маленький водопад, глаза манили, как два огонька в бескрайней пустыне. Всегда приветливая, всегда услужливая, живая девчонка была Вероника.
В тот день они с Ваграмом тайком спустились в подвал. Сели на поленницу, обнялись. Дверь вдруг заскрипела, кто-то вошел, сделал два шага, остановился. Это был Рач.
Ваграм внезапно почувствовал ненависть к младшему брату, к тому, кого качал в колыбели и носил на плечах. Взгляды их встретились. Кровь ударила обоим в голову, братья бросились друг на друга.
Несколько раз они падали наземь, снова вскакивали, каждый тянул любимую девушку в свою сторону.
— Ты осквернил мою колыбель — выдавил из себя Рач.
— Верон моя! — зарычал Ваграм.
— Это мы еще посмотрим, — зло ответил Рач.
Они вцепились в девушку: Вероника забилась в их руках, как птица, попавшая в клетку, издала сдавленный хрип и потеряла сознание. Но разъяренные братья продолжали борьбу за девушку — и тут вдруг заметили, что она уже бездыханна. Тогда в бешеной ярости они кинулись друг на друга.
Ваграм изо всех сил сжал горло Рачу.
Рач содрогнулся от боли и сквозь стиснутые челюсти зарычал, как зверь.
Этот крик услышала мать и бросилась в подвал. Она нашла Веронику задушенной и растерзанной, а сыновей своих сцепившихся в яростной схватке.
— Помогите, помогите! Они загрызут друг друга… Убили. Они убили!..
Первым подоспел мой брат.
Страшная весть облетела весь город. А с другого конца улицы уже доносился душераздирающий крик другой матери, протяжный, страшный вопль.
— Доченька моя, кровинка, солнышко мое красное! — Это кричала мать Вероники, мать той девушки, которой уже не было в живых.
Вынесли наверх мертвую Веронику, мать подбежала, обняла неподвижную голову дочери и зарыдала.
Ваграм и Рач смотрели друг на друга налитыми
Веронику внесли в дом. Плач матери становился все глуше и наконец затих.
Ваграма и Рача заковали в цепи и увезли в тюрьму.
Народ разошелся по домам. В этот день люди долго еще говорили о преступлении, пока сон не одолел их.
В городе я лучше всех умел клеить бумажных змеев. Мы делали их большими в поперечнике, длиннохвостыми и разноцветными. Летними вечерами, когда над крышами и улицами проносился ласковый ветерок, когда большое цвета абрикоса солнце еще нежилось в синей постели гор, мы запускали змеев с самых высоких крыш. Поднявшаяся с полей лиловая тьма повисала в воздухе тяжелыми покрывалами, и с нашего неба сыпались звезды, тысячи звезд — больше, чем с любого другого неба. А наши змеи парили в синеве этого неба и казались разноцветными фонарями. Потом синева сгущалась, и мы уже не видели змеев, — были только фонари, яркие, как луны, блуждающие, раскачивающиеся, ищущие и не находящие своих орбит. Каждый вечер над нашим городом плыли десятки таких лун. Некоторые из них сгорали на глазах: взметнется в последний раз широкий язык пламени и исчезнет.
Однажды я, запустив змея, привязал конец шпагата к желобу и довольный прилег на крыше. Змей мой поднялся выше всех змеев, запущенных с других крыш. Вдруг я услышал, что желоб задребезжал. Не успел я вскочить с места, как он сорвался и грохнулся на мостовую. Я посмотрел вниз — не упал ли он кому на голову? К счастью, на улице никого не было. Я ужаснулся, ведь желоб мог угодить в отца, который возвращался домой обычно в эти часы. В глазах у меня потемнело, с трудом я оторвался от края крыши, побежал вниз, обрубил конец шпагата и стал быстро-быстро сматывать его в клубок. Змей, спускаясь, застрял в ветвях шелковицы, росшей в саду напротив. Я дернул за шпагат, он запутался еще больше. Я подумал, не взобраться ли на дерево, но тут в конце улицы послышался рев осла, на котором ехал отец; тогда я дернул за шпагат, оборвал еще раз конец, поднялся в комнату отца и побежал к окну: заметит ли отец желоб? Он заметил и спросил слугу:
— Почему желоб валяется на улице?
Слуга не сразу нашелся что ответить. Держа осла под уздцы, подошел к желобу и увидел конец шпагата. Смекнул, в чем дело, и объяснил.
— А ну, позови его ко мне, — велел отец и поднялся к себе.
Я сразу же понял, что мне следует спрятаться. Спрыгнул с подоконника, забрался в стенную нишу, куда складывали постели, и задернул занавеску.
Слуга долго искал меня.
— Хаджи-эфенди, его нет нигде, — сказал он отцу.
В комнату вошла мать, Отец спросил обо мне.
— На крыше, змея пускает, — ответила мать.
Она еще не знала о случившемся. Отец объяснил, в чем дело. Мать схватилась за голову и воскликнула;
— Вай, чтоб ослепнуть мне!..
От страха я сжался в комок.
Немного погодя мать встревожилась не на шутку:
— Ладно, что было — то было, но куда же девался ребенок?
Собрались братья и сестры. В доме поднялся переполох. Заглянули во все углы, только в комнату отца не вошли. Кто бы мог подумать, что я скрываюсь именно там.