Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Кабы до меня довелось, — вздохнул он, выслушав гостя, — дак и я бы, Егорыч, ушел. Како уж там хозяйство, коли ничего своего собственного нету, а все обчее!.. У нас, в Покровке, пока еще бог миловал, не дошло до этого самого...
Переночевав у кума, Влас пошел дальше. Еще мертвые, голые деревья жались к дороге, земля, прогреваемая первым теплом, чавкала грязью под ногами. Поля лежали пустынные и хмурые. У Власа на душе было хмуро и холодно. В конце-концов, что же все-таки делать? В городе тоже, слышно, было не сладко. Хорошо
О приисках, о золоте, о дурной и богатой добыче думали многие. И кой-кто из односельчан Власа ушел еще в прошлом году за «долгими рублями». Кой-кому пофартило, выпала удача. Самое верное, пожалуй, было бы уйти Власу в тайгу, на прииски. И чем ближе подвигался он к городу, тем сильнее и прочнее укладывалось в нем это намерение.
Но город еще был далек. А на пути мелькали деревни. И в деревнях шло то же самое, что оставил Влас дома: грозно и властно надвигались на поля, на старый, хозяйский уклад новое — колхозы.
В деревнях знакомые крестьяне по-разному встречали Власа. Иные сочувственно вздыхали и жалели его, но некоторые — и было их не мало — удивлялись.
— Што ж это тебя, Влас Егорыч, с места стронуло? Ты ведь не кулак, не мироед! Тебе бы и орудовать в кольхозе... Хозяйственный ты, работу любишь, да и она тебя тоже!..
— Там хозяйственным, работящим хрестьянам делов нету! — хмурился Влас и распалялся. — Вся шантрапа туды сыпанулась. Вот у нас на что самый бросовый мужичонко есть Васька Оглобин, так он, глядишь, в верховодах скоро окажется, в колхозных. А он по воровству замечен был, и первый трепач и лодырь!
— Ничего неспособного в этим, бать, нету! — возражали Власу. — Ну и окажется в верховодах, обчеством поставленный. Знать, достигнет до своего права...
— Развалят, растащут все! Прахом все пойдет у них!.. Вот от этого и сердце у меня болит. Из-за этого и бросил все!... Глаза бы мои не видели сраму и безобразиев!..
На Власа поглядывали настороженно и внимательно. И говорили ему, растравляя его горячее сердце:
— Обожди, маленько погодя посмотришь, что да в каком обстоятельстве!..
В город Влас пришел почти без гроша. Он устроился на постоялом дворе и отправился искать земляков. Он знал, что где-то на заводе и на постройках работают односельчане, ушедшие из деревни еще в прошлом году. Но в этот день ему не удалось никого из них найти. И пасмурный и озабоченный вернулся он на постоялый.
Таи было шумно и переполнено. Двор был загроможден крестьянскими подводами, груженными всяким деревенским добром. Мужики шумели за большим столом, на котором пыхтел и бурлил громадный позеленевший ведерный самовар. Подсев к мужикам, Влас стал присматриваться и прислушиваться.
Разговор шел все об одном: о новых деревенских порядках и о том, что жизнь на корню меняется.
Старый мужичонка с рыжей бородой и веселыми глазами, хлебая чай с блюдца, рассказывал о том, как в его деревне мужики, которые побогаче да потверже, весь скот прирезали:
— Все едино пропадет пропадом. Ну, аны и прирезали на мясо. Да в город, на базар. А цана хорошая, что и говорить! Мясу-то цана!...
— Теперь трудно со скотом! — поддержали рыжего. — Вот и режем!
— Скоро и резать-то нечего будет!
Влас вмешался в беседу:
— Колхозы эти самые.... Все общее, а в концы концах никому ничего и не получится!
Мужики пытливо поглядели на Власа. За столом затихло. Рыжий допил торопливо свой чай, опрокинул чашку на блюдце, мазнул себя привычным крестом и вылез из-за стола.
— Ну, чего об етом толковать! — нравоучительно сказал он Власу. — Не нами обмозговано, а, значит, коими повыше. Толковать об етом зря нечего.
Влас замолчал.
Опутанный лесами, вырастал новый многоэтажный дом. Шумела где-то бетономешалка, покуривались какие-то дымки. Ползали по лесам, копошились люди.
Через земляков, работавших в другом месте, Влас устроился на этой постройке.
Но первая встреча с земляками, руки и платье которых были вымазаны в известке и покрыты пылью и которые мало походили на тех крестьян, которых он знал раньше, была невеселой. Земляки встретили Власа радушно, но радушие это слегка померкло, едва он объяснил им, почему ушел из деревни.
— Конешно, — сказал один, — тебе хозяйства, обзаведенья твоего жалко, что и говорить. А однако насчет колхозов понятья тут большие. Все на колхозы пошло!.. Не дал ли ты, брат, промашки?!
— Нет! — угрюмо, но уверенно ответил Влас.
— Ну, пушшай! Устраивайся на работу. Работа есть... А там видно будет...
Влас встал к работе рядом с такими же, как и он, мужиками, у которых мысли были о доме, о земле, о хозяйстве. И в обеденные перерывы и потом, после работы в общежитии, разговоры у них шли о знакомом, о родном. Втискиваясь в эти разговоры, Влас искал сочувствия и понимания. И иногда находил их. Иногда рядом с ним оказывался такой же, как и он, недовольный, ушибленный жизнью, непримиряющийся с новым. Тогда Влас оживал, вспыхивал, загорался.
На стройке, у входа в тесную контору, где толпились табельщики и десятники и где ютился местком, появился в это время очередной номер стенгазеты. У пестро раскрашенного листа с четкой и броской надписью «Строитель» в свободные часы останавливались грамотные рабочие и читали. Они читали вслух заметки и объясняли рисунки. Они прочитали однажды, среди других, и маленькую горячую призывную статью — «Подписывайтесь на заем индустриализации!».
Остановившись около стенгазеты рядом с соседом по работе, Влас вслушался в чтение и ядовито сказал: