Жизнь после жизни
Шрифт:
— А что вас интересует?
— Ну, например, куда она девает деньги, если их действительно так много?
— На себя тратит. Построила на окраине Костровска, на берегу реки, огромный дом, завела сад, прислугу держит — повара, горничную, садовника, водителя. Отдыхать ездит на дорогие курорты. Друзьям помогает щедро, Танюшка у нас не жадная, денег не жалеет. Любовнику, кстати, квартирку купила.
— А зачем ему квартира? — удивилась Настя. — Разве они не вместе живут?
— Представьте себе, нет. Татьяна хочет жить одна и только одна, она потому и замуж не выходит. Вы думаете, у нее с женихами проблема? Да отбоя от них нет! Богатая, умная, без детей, роскошная баба с формами, море обаяния, да она, если бы захотела, сто раз замуж вышла бы. Но не хочет. Любовник у нее постоянный, но приходящий. Она его всячески балует, машинки там, поездки, одежка из Милана, карманные денежки. Ну так
— Звоните.
Старков вынул телефон и уже через несколько минут записывал для Насти на листочке адрес массажного салона, владелицей которого была Татьяна Корягина.
Дочь Галины Ильиничны Корягиной оказалась высокой крупной женщиной чуть за сорок с прекрасной кожей, красивыми веселыми глазами, грубоватой в разговоре, с хорошим чувством юмора и самоиронией, действительно очень обаятельной и весьма неглупой. О себе она рассказывала откровенно и со смехом — ей скрывать нечего, у нее вся милиция куплена, про нее и так все всё знают, а профессии своей она не стесняется и даже считает ее социально полезной.
— Не зря же американцы говорят, что проституция — это залог стабильности семьи. Мужчине не нужны отношения, ему нужен секс. И если он может получить секс без отношений, он с удовольствием это делает и возвращается в семью. А если для того, чтобы получить секс, непременно нужно вступать в отношения, то вот это уже опасно, потому что новые отношения начинают неизбежно конкурировать с отношениями в семье. И тут уж кто кого, — говорила она, разламывая на мелкие дольки плитку шоколада. — Угощайтесь. Я обожаю шоколад, постоянно его грызу.
Шоколад был светлым, молочным, Настя такой не любила, на ее вкус он был слишком сладким, приторным, она предпочитала горький.
— Про наследство я узнала лет за пять до маминой смерти, а то и больше, — рассказывала Татьяна. — Это был единственный случай за все годы, когда мать мне написала. Так-то мы отношения уже много лет не поддерживали, но я же понимала, что мать стареет, мало ли что, поэтому я маминой соседке специально оставила свой адрес и все телефоны, чтобы она позвонила в случае нужды. Соседка, видно, матери об этом сказала, вот мать и взяла у нее адрес, чтобы написать мне, что лишает меня наследства и все завещает краеведческому музею. Представляете? Ведь могла бы просто позвонить и сказать — так нет, написала письмо, дескать, даже слышать твой голос мне противно.
— А письмо, случайно, не сохранилось? — спросила Настя.
— Да нет, конечно, я его почти сразу выбросила. Чего его хранить?
Ну вот, теперь как доказать, что она действительно давно знала про наследство? А вдруг врет? Вдруг она ничего не знала? Не знала и организовала убийство матери, чтобы получить наконец квартиру, а возможно, и еще какие-то ценности. С другой стороны, сколько может стоить трехкомнатная квартира в Томилине? Максимум пятнадцать тысяч долларов, Настя узнавала. Что Татьяне Корягиной эти пятнадцать тысяч, если у нее доходы многократно превосходят стоимость квартиры? Даже если соседка Галины Ильиничны подтвердит, что та действительно брала у нее адрес дочери, то не факт, что она воспользовалась им и послала Татьяне письмо, а если и послала, то не факт, что Татьяна его получила. Может, все-таки дочь не знала о том, что лишена наследства?
Они сидели в очаровательной комнате на втором этаже массажного салона «Релакс», в кабинете хозяйки, который уместнее было бы назвать будуаром — настолько уютным и женственным он был, без малейшего намека на официальность и «служебность». Правда, здесь были и рабочий стол, и компьютер, и полки с папками, но выглядело это все по-девичьи кукольно, весело и беззаботно. Папки на полках сияли яркими красками — изумрудными, голубыми, оранжевыми и солнечно-желтыми, — а комнатные растения в огромных количествах удачно камуфлировали стол и монитор. Зато два диванчика с горами мягких атласных подушечек и два глубоких кресла словно выставляли себя напоказ и радовали глаз усыпанной розочками обивкой. И сама Татьяна Корягина была под стать этой комнате, такая же пышная, бело-розовая, похожая на торт со взбитыми сливками.
— Мне хотелось бы поговорить с вашим другом, — осторожно сказала Настя. — Это возможно?
— Да ради бога! — Татьяна беззаботно махнула рукой. — Думаете, он что-нибудь знает?
— Ну, всякое бывает.
— Запишите его адрес и телефон.
Татьяна не задала Насте ни одного вопроса, на который ей трудно было бы ответить, например, из милиции ли она, и если нет, то кто она вообще такая и почему интересуется убийством матери, а если да, то почему задает те же самые вопросы, которые ей уже задавали в марте прошлого года. Она даже не спросила, о чем именно Настя собирается разговаривать
Насчет отношения к смерти Галины Ильиничны Татьяна не сочла нужным притворяться: да, она свою мать не любила, но справедливости ради хотела бы заметить, что и мать ее не любила.
— Когда она меня рожала, она делала это только потому, что так надо: чтобы семья считалась полноценной, в ней должен быть ребенок Как только папашка ее бросил, я сразу стала матери не нужна, я мешала ей заниматься своими делами, карьерой, плести свои интриги в горкоме, писать доклады и искать любовников. Мать все время мной руководила, орала на меня, у нее была одна цель: сделать так, чтобы я как можно быстрее стала самостоятельной, не требовала ее внимания и заботы. Поэтому малейшее сомнение в моем поведении, слишком смелый, на ее взгляд, наряд, или, не дай бог, крашеные ресницы, или звонок мальчика по телефону, или вечерние провожания приводили ее в бешенство: ведь это признак надвигающегося неблагополучия, а за ним и до разврата недалеко, как же. она сможет спокойно работать и руководить людьми в отделе пропаганды, если у нее самой проблемный ребенок, требующий неусыпного внимания. Это недопустимо, это помешает карьере. Я, конечно, не понимала этого в те годы так отчетливо, как поняла потом, но все равно чувствовала, что я ей не нужна, что я только помеха и источник постоянной опасности. Голубая мечта матери была запереть меня дома с учебниками в обнимку и ни о чем не беспокоиться, а потом чтобы ей говорили, какая у нее умная и талантливая дочка, и чтобы я закончила школу с медалью. А я ей все это обломала, бегала на свидания, красилась, одевалась модненько, насколько это было возможно, целовалась с парнями в подъезде, рано стала покуривать. А мать ловила меня, орала и ругалась. Так детство и прошло.
Татьяна безмятежно улыбнулась и сунула в рот очередной кусочек молочного шоколада.
— А потом? — с любопытством спросила Настя.
Кое-что она уже знала в общих чертах, но ей интересно было услышать историю в изложении самой Татьяны.
— А потом я наврала матери, что уезжаю в Костровск поступать в институт.
— Наврали? А на самом деле что было?
— На самом деле я действительно уехала сюда, в Костровск, но только никаких мыслей об институте у меня и в помине не было. Конечно, я могла и не врать, просто уехала бы — и все, у меня наглости хватило бы, но мне нужно было, чтобы она денег дала. Ехала я к мальчику, с которым познакомилась на дискотеке и в которого влюбилась без памяти. Я была уверена, что как только приеду к нему — мы тут же поженимся. Конечно, ничего этого не получилось, и пошла я по совсем другой дорожке, начинала с вокзала, потом меня заметил один вор, он был такой шикарный! — Татьяна мечтательно улыбнулась и скорчила забавную рожицу. — Ездил в поездах и обувал лохов в карты. Денег у него было немерено, так что пару лет я прожила как у Христа за пазухой, потом его посадили, и опять я вернулась на панель. Но это был уже восемьдесят седьмой год, начало восемьдесят восьмого, перестройка шла полным ходом, в том числе и в нашем горячем цехе. Впрочем, вам моя история, наверное, не интересна, вы же не для этого сюда пришли, правда?
— Мне очень интересно, — совершенно искренне ответила Настя. — А как Галина Ильинична отреагировала на ваши обстоятельства?
— Ну, матери это, как вы сами понимаете, понравиться не могло, и когда я звонила домой, то ничего, кроме брани и крика, не слышала. Так что матери у меня, можно сказать, и не было. И потерю ее я практически никак не ощутила, я с ней не виделась без малого двадцать лет.
— То есть после переезда в Костровск вы с ней все-таки встречались?
— Ну а как же! Был момент, когда я собралась было рожать и приехала к ней. Срок был еще совсем маленьким. Мне казалось, что я могу начать все с чистого листа, жить дома, с мамой и с ребенком, и будет у нас нормальная семья, не хуже, чем у других. Но мать меня выгнала и сказала, что никогда не станет помогать мне растить ублюдка, которого я непонятно с кем нагуляла. И даже мои заверения в том, что я прекрасно знаю, кто отец ребенка, и очень его люблю, ее не остановили. Она говорила, что у проститутки и блудницы не может быть нормальной, обыкновенной человеческой любви.