Жизнь Пушкина
Шрифт:
IX
В Болдине Пушкин жил полтора месяца. За это время он успел закончить «Историю Пугачева», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Анджело», «Сказку о мертвой царевне» и, наконец, «Медного всадника». Тогда же, вероятно, была написана и «Пиковая дама». Это был последний этап пушкинского творчества. Позднее, за исключением «Египетских ночей» и нескольких лирических пьес, ничего значительного поэт не создал. «Медный всадник» был последним словом поэта. Какое же это слово? И в чем его смысл? Историки литературы указывают на источники замечательной повести — на статью Батюшкова «Прогулка в академию художеств»[1079], на одно из стихотворений Вяземского[1080], на стихи Мицкевича[1081], посвященные Петербургу, на книгу Берга «Подробное известие о наводнениях в С.-Петербурге»[1082] и, наконец, на устный рассказ М. Ю. Вьельгорского[1083] о том, как в 1812 году какой-то петербуржец видел таинственный сон, будто Петр, изваянный Фальконе[1084], скачет на своем страшном
Все эти источники в той или другой мере были использованы Пушкиным, но их разнообразие ничуть не умалило цельности и значительности «Медного всадника».
В чем же смысл этой загадочной повести? Пушкин не умел и не любил отвлеченно мыслить. И, однако, он был, быть может, самым умным человеком в России тридцатых годов XIX века. Его ум, чуждый всякой теории, был, однако, безмерно выше так называемого здравого смысла, этого суррогата разума. Пушкин, как великий художник, мыслил диалектически. Для него бытие не укладывалось в рамки формальной логики и рассудочного отношения к миру. Все попытки разъяснить «Медного всадника»[1085] то как столкновение частного начала (Евгений) с выразителем коллективной воли (Петр), то как понимание этих сил с переменою их значения (Евгений — коллектив, а Петр — индивидуальность), то как борьбу самодержавия с революцией, в частности с декабристами, то, наконец, как предельное выражение классового сознания поэта, показавшего в Евгении судьбу «шестисотлетнего дворянина», утратившего свои привилегии и богатства, все эти попытки заключали в себе долю истины, но не могли исчерпать сложного содержания загадочной поэмы.
Пушкин как художник создавал свои поэмы и лирику, повести и драмы не потому, что у него были какие-то отвлеченные идеи, которые он хотел внушить читателю, а потому, что он чутко прислушивался к полноте бытия и, как эхо, отражал реальную действительность. Но «действительность», ему хорошо известная, не всегда была доступна его читателям. И чем он более становился зрелым и мудрым, тем загадочнее он был для современников. Действительность, которая интересовала Пушкина, не исчерпывалась внешним миром, поверхностными впечатлениями, тем повседневным опытом, которым жили люди его круга и его эпохи (по крайней мере, большинство из них). Конечно, в многомиллионной массе, наверное, были русские люди, ему близкие по духу, но эти мудрецы и простецы были оторваны от него: у него не было с ними связи в силу тех сословных, классовых и культурных условий, которые тяготели над поэтом и народною массою. Миллионы были неграмотны, а тысяч десять дворян-читателей говорили и мыслили не по-русски, не по-пушкински, а по-французски. Причем и французский язык, и мысли их не были языком и мыслями Паскаля[1086] и Корнеля, а всего только языком Вольтера или его эпигонов. Чаадаев был исключением, но он был слишком католичен, чтобы понимать Пушкина, а Хомяков, Киреевский и кое-кто из их друзей, напротив, слишком были пристрастны к России и консервативны, чтобы угадать в Пушкине его мировые темы. Л Пушкин был не только национальный писатель: его «Пророк», его «Пиковая дама» и «Египетские ночи» обеспечивают ему достойное место в мировой литературе.
Залогом этой всемирности Пушкина является среди других его шедевров и «Медный всадник». Подлинный реализм сочетался в этой гениальной повести с глубоким символизмом. Только поверхностный натурализм боится символизма, как черт ладана. Но Пушкин, реалист из реалистов, не побоялся заговорить на таинственном языке, каким владели и другие величайшие реалисты древние трагики, Данте или Шекспир. С точки зрения натурализма и здравого смысла в «Медном всаднике» все неправдоподобно и странно. Но трагедия Антигоны[1087], нисхождение в ад поэта[1088] и призраки Эльсинора[1089], с точки зрения трезвого буржуа, сущий бред безумцев. Однако мы прекрасно чувствуем, что трагедии Софокла[1090], «Божественная комедия» и театр величайшего из драматургов открывают в самых смелых и загадочных символах не иллюзии субъективного идеализма, а подлинную, живую и безмерную в своей глубине реальность. То же самое мы видим и в «Медном всаднике». В этой удивительной повести поэт возвысился до такого синтеза, что мы как бы воочию видим всю историю человечества в едином мгновении. Нет, это уже не Петр I и не его медный кумир, и не бедный петербургский чиновник, а вечные противоречия исторической необходимости столкновение личности и Левиафана… Вслед за призраком «Медного всадника» возникают перед нами видения Наполеона, Робеспьера, Цезаря[1091]; мы чувствуем перспективу истории, трагедию социальной борьбы и могучих кормчих, которые направляют корабли на те или другие пути, угадывая историческую необходимость, угадывая судьбу своего класса и своей страны. И эта правда не вырвана поэтом из контекста истории, а раскрыта во всей ее глубине и сложности. «Медный всадник» многозначен и многомыслен, как терцины Данте, как все великие произведения поэзии.
Но в этой повести был не только глубокий мировой смысл, но и смысл биографический. В «Медном всаднике»
X
Когда Пушкин вырвался из Петербурга под предлогом изучения на местах преданий о Пугачеве, он уже был полон творческих замыслов. Буря и мятущаяся Нева напомнили ему рассказы о ноябрьском наводнении 1824 года. Очень возможно, что именно в эту тревожную ночь в душе у Пушкина сложилась фабула «Медного всадника». Ведь он разлучался со своей Наташей, как с Парашей разлучался бедный Евгений. «Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, — взялся за гуж, не говори, что не дюж, то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит, — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели?..» Его поездка по пугачевским местам была тороплива, он мало уделял времени на собирание устных преданий о Пугачеве, и совершенно очевидно, что он с нетерпением ждал возможности уединиться в своем Болдине, чтобы приняться за работу. Эта вторая болдинская осень также принесла богатую жатву.
В «Медном всаднике» Пушкин подвел итоги и творчеству, и жизни. В «Родословной моего героя» — пьесе, задуманной ранее, вероятно, как начало нового романа, — имеются строки, сближающие эту пьесу и с «Онегиным», и с «Медным всадником». Если социальная природа Онегина не та, что у Езерского[1092], и совсем не та, что у «бедного Евгения» в «Медном всаднике», зато все эти герои генетически связаны друг с другом, и сам Пушкин как будто разделяет их судьбу. Пережив вместе с Онегиным годы странствий, он уже мечтал о тишине и уединении: «Мой идеал теперь — хозяйка, мои желания — покой, да щей горшок, да сам большой…» А в черновиках «Медного всадника» есть строки, повторяющие тот же мотив и даже буквально в тех же выражениях:
Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок
Да сам большой?.. Чего мне боле?
Эти неожиданные мужицкие выражения «щей горшок, да сам большой», кажется, не случайно возникли в душе Пушкина осенью 1830 года, когда у поэта, несмотря на его положение жениха, было любовное увлечение крепостной девушкой Февронией Ивановной Виляновой. Согласно преданию, сохранившемуся до наших дней, Пушкин, все более и более «хладея» к барышне Гончаровой, мечтал жениться на этой полюбившейся ему крестьянке. И как раз в это время в рассказе «Барышня-крестьянка» Пушкин говорит о своем герое: «Романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия…» К несчастью, теща и невеста перестали капризничать, и Пушкин опять оказался в положении жениха прелестной Натали. А между тем из этих двух девушек Феврония Ивановна была, кажется, более достойной поэта, чем Наталья Николаевна. Судя по сохранившемуся преданию о личности Виляновой, она была очень строга, умна, даровита и, хотя плохо писала, но читала больше, чем ее соперница, пела дивные старинные песни и сама сочиняла сказки.
Если мотив Параши, мотив тихого счастья был биографичен для Пушкина 1830–1833 годов, то не менее биографичен и другой мотив «Медного всадника» — мотив царя, который отнимает у него эту самую Парашу. Правда, по словам Пушкина, в Николае Павловиче было очень много от прапорщика и очень мало от Петра Великого, но высокая поэзия не повторяет буквально житейской прозы. Само собой разумеется, эта интимная автобиографичность, заключенная в «Медном всаднике», не составляет главного в гениальной повести, но указанные совпадения все-таки отметить необходимо.
20 ноября вечером Пушкин приехал в Петербург, но жены дома не застал. Она была на бале, кажется, у Карамзиных. Пушкин поехал за нею, сел в ее карету, и, когда Натали вышла с бала, она неожиданно для себя попала в объятия мужа. «Жена была на бале, я за нею поехал и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи», — писал поэт Нащокину.
Глава тринадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
I
Начало 1834 года ознаменовалось событиями мрачными и оскорбительными для поэта. Пушкин был, по свидетельству лиц, встречавших его тогда, очень задумчив и печален. Он, очевидно, находился под впечатлением запрета, который был наложен царем на публикацию «Медного всадника». В дневнике Пушкина, в записи 11 декабря 1833 года, мы находим такие строки: «Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная[1093] вдова —
вымараны. На многих местах поставлен (?) — все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным[1094]».
А 1 января 1834 года в дневнике у Пушкина имеется следующая запись: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцовала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau[1095]…»