Жизнь Пушкина
Шрифт:
А между тем материальное положение Пушкина совершенно не соответствовало тем условиям жизни, какие были обычными при дворе. У него не было ни доходов с родовых имений, ни государственной службы, ни ренты. Над ним тяготели, кроме того, крупные карточные долги. Все это можно было бы как-нибудь уладить, если бы он и его супруга были расчетливы и если бы его литературный заработок был прочен. Но Пушкины жили не по средствам, а литературный успех дошел до своего зенита и стал постепенно падать. Публика ждала от поэта чего-нибудь приятного и ее развлекающего, а Пушкин в своем болдинском уединении пошел по таким путям строгой поэзии, по каким русские поэты до той поры не ходили. Читатели привыкли думать, что трагедия должна быть выражена непременно патетически, как у покойного Озерова или, по крайней мере, как у Расина. А Пушкин свое трагическое отношение к миру выразил в каких-то неожиданных для тогдашнего читателя формах. Эти формы были так просты, что профанам не внушали к себе доверия. Во второй половине октября вышли в свет «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А. П.». Они не имели того успеха, на который Пушкин рассчитывал. Средний читатель важно критикует ясность и простоту гения, воображая, что он, читатель, все «понял» и потому имеет право свысока смотреть на автора. Но Пушкин, открыв поэтическую глубину в самых ясных, в самых простых фактах жизни, уже презирал «высокопарные мечтанья» и вернуться к сомнительным прелестям поэзии, приятной для вкусов тогдашних полуобразованных дворян, никак не мог. «Непонятную» поэзию публика хотя и бранит порою, но всегда тайно уважает, подозревая свою некомпетентность, но если ей предлагают творение, хотя бы огромной глубины и значительности, но ясное по фабуле и приемам, эта самодовольная публика треплет гения по плечу: «Этак и мы могли бы написать!..»
Реализм «Повестей Белкина» не имел успеха. В конце того же 1831 года вышел альманах «Альциона»[1036], в котором был напечатан «Пир во время чумы». Фабула драматической поэмы Вильсона («The City of the Plaque)[1037] в гениальной трактовке поэта не произвела никакого впечатления на ленивые головы и сердца тогдашних читателей. Такая же судьба была трагической сцены «Моцарт и Сальери», напечатанной в альманахе «Северные цветы»[1038], который Пушкин издал в пользу семьи Дельвига.
Рассчитывать на достаточный литературный заработок Пушкин не мог. Пришлось считаться с советами Е. М. Хитрово и В. А. Жуковского. Пренебрегать покровительством царя было трудно. А царь через Жуковского, Загряжскую или непосредственно самому Пушкину, с которым он встречался в Царскосельском парке, давал понять, что желает видеть его у себя на службе. В конце июля Пушкин подал Бенкендорфу официальное заявление, в котором сообщал, что желал бы «заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках». «Не смею и не желаю взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина, но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III…»
Царь вовсе не собирался почтить Пушкина званием историографа, но приблизить поэта ко двору и связать служебными обязательствами он был не прочь. Поэтому разрешено было Пушкину заниматься в архивах, и он был зачислен на службу в государственную коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря и с жалованием в 5000 рублей в год. Сделка с поэтом была царю очень выгодна, и он, вероятно, самодовольно улыбнулся, подписывая приказ. Может быть, он вспомнил при этом о хорошенькой Наталье Николаевне, что более чем вероятно.
21 июля Пушкин писал П. В. Нащокину: «Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архиве, куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен…»
На другой день он писал П. А. Плетневу с тем же доверчивым простодушием: «Царь взял меня в службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu'il est marie et qu'il n'est pas riche, il faut faire aller sa marmite» («Так как он женат и не богат, надо ему устроить его хозяйство»). И Пушкин замечает добродушно: «Ей-богу, он очень со мною мил…»
Мысль написать историю Петра Великого была давно уж в голове Пушкина. Еще в 1827 году он говорил А. Н. Вульфу: «Я непременно напишу историю Петра Великого, а Александрову — пером Курбского…» Слухи о том, что Пушкин намерен писать историю Петра и что царь официально ему это поручил, распространились очень скоро, и в письмах современников имеется целый ряд откликов сочувственных и враждебных. Среди неприязненных было мнение Е. Л. Энгельгардта, как всегда поминавшего лихом своего строптивого воспитанника: «Пушкин, говорят, занимается историей Петра Великого. Сомневаюсь, это не по нем…» Историю Петра Пушкин не написал, но работа в архивах натолкнула его на важные темы; некоторыми из них года через два он воспользовался.
VI
В середине октября Пушкины покинули Царское Село. Они поселились в Петербурге, сначала у Измайловского моста на Вознесенском проспекте, а 22 ноября переехали на новую квартиру в дом Брискорн[1039] на Галерной. 3 декабря Пушкин поехал в Москву, чтобы уладить свои денежные дела и обязательства по векселям. В Москве он остановился у П. В. Нащокина в Гагаринском переулке. Приятели обыкновенно, встретившись, шли вместе в баню, мылись, парились и спешили рассказать друг другу все, что их занимало. Кажется, более задушевного друга, чем Павел Воинович, у Пушкина не было. У друзей литераторов и стихотворцев были всегда задние мысли: иногда зависть, иногда самолюбие, иногда ревность… У Нащокина любовь к Пушкину была бескорыстна. А Пушкин любил Нащокина за его непосредственность, добродушие, понимание всех противоречий житейских, за его широкую натуру и рыцарскую прямоту. У Нащокина он отдыхал от светских условностей, от своего положения «мужа красавицы», от острот Вяземского и ребяческой болтовни Жуковского…
Пушкин уехал из Петербурга в тревоге, озабоченный и долгами, и своим все еще неопределенным положением в обществе и, главное, неустроенностью «семейного очага», о котором он мечтал. Наталья Николаевна была беременна. И это беспокоило Пушкина, а между тем прелестная Натали была в это время чрезвычайно занята своими светскими успехами. Однажды статс-дама Марья Дмитриевна Нессельроде[1040], жена министра иностранных дел, дочка министра Гурьева[1041], увезла Наталью Николаевну без ведома Пушкина на интимный бал в Аничков дворец[1042]. Пушкин, узнав об этом, пришел в неистовую ярость. В негодовании он наговорил знатной даме немало оскорбительных слов, полных сарказма и презрения. Мадам Нессельроде, ненавидевшая Пушкина за эпиграмму на ее отца, которую без достаточных оснований приписывали поэту, включила его имя в список своих злейших врагов. Этот скандал положил начало той ненависти, которую питали к Пушкину некоторые придворные круги, возглавляемые Марией Дмитриевной Нессельроде. Она была представительницей той международной олигархии, которая влияла на политику и дипломатию через своих единомышленников в салоне князя Меттерниха в Вене и здесь, в Петербурге, в доме министерства иностранных дел.
Мария Дмитриевна Нессельроде, плохо говорившая по-русски, вся проникнутая идеями австрийской политики, никак не связанная с русской культурой, дружившая с такими грязными интриганами, как Геккерен[1043], бесстыдная и циничная, была ненавистна Пушкину. Она была достойной спутницей своего супруга, графа Нессельроде, лакея Меттерниха.
М. Д. Нессельроде инстинктивно чувствовала, что Пушкин является выразителем какой-то иной культуры, глубоко враждебной тому международному осиному гнезду, в котором велась проповедь Священного союза. Мадам Нессельроде была, по уверению мемуариста, «совершенным мужчиной по характеру и вкусам, частию по занятиям, почти и по наружности». Барон Корф в своих записках говорит, что ее вражда была «ужасна и опасна». И вот она-то и стала главным врагом поэта. Она-то и повезла тайно от Пушкина его жену в Аничков дворец на интимный бал для удовольствия Николая Павловича Романова.
Приехав в Москву, Пушкин в тот же день послал коротенькую записку жене, а через день обстоятельное письмо. В этом письме, между прочим, он пишет: «Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате, и побереги себя…» В следующем письме от 10 декабря опять та же мольба — «во дворец не ездить и на балах не плясать».
Наталья Николаевна, по-видимому, худо следовала советам мужа, и он повторяет в письмах свои увещания: «не дружи с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством».
Дела с векселями худо ладились. Время проходило зря. У Нащокина в доме был такой беспорядок, что Пушкин не находил себе места, и у него голова шла кругом. С утра до ночи у Павла Воиновича толпились игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, заимодавцы… «Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного — что делать? — жалуется Пушкин. — Между тем денег у него нет, кредита нет — время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле меня бесит…» «Вчера Нащокин, — заключает свое письмо Пушкин, — задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит…»