Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Может, впервые Шаляпин видел Горького в таком возбужденном состоянии. Густой низкий голос гудел, как набат, зовущий всех сограждан встать на защиту Отечества, глаза его горели светлым огнем, а руки то и дело рубили воздух, как будто перед ним были сотни полицейских голов, ненавистных и черносотенных, которых просто необходимо срубить для того, чтобы пышным цветом расцвела будущая рабочая и просто обывательская жизнь.
– Ты пойми, теперь как раз настало время, когда мы должны начать самостоятельные военные действия, мы должны руководить толпой. Нам дана задача – вооружаться, вооружаться, вооружаться, кто чем может, ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, шашка, колючая проволока, гвозди против кавалерии… Не ждать указаний со стороны, а действовать самим. Такой отряд, как у меня, может сделать многое, сплоченный отряд – громадная сила. Решительность, натиск – три четверти успеха. Перед 17 октября в тюрьмах много было наших. Мы узнали план Таганской тюрьмы, готовили побег, Маруся тут особо отличилась, все уже было подготовлено ею и ее помощницами, а тут вышел этот манифестик, арестованных выпустили, а Баумана черносотенцы убили…
– Я слышал, похороны были торжественные? – спросил Шаляпин.
– Да, Федор, это было нечто изумительное, подавляющее, великолепное. Ничего подобного в России не было. Люди, видевшие похороны Достоевского, Александра Третьего, Чайковского, с изумлением говорят, что все это просто нельзя сравнивать ни по красоте и величию, ни по порядку, который охранялся боевыми дружинами.
– Алексей, никак не спрошу тебя, все забываю, ты так интересно рассказываешь, ты сегодня просто в ударе, как обстоят дела с постановкой твоей новой пьесы?
– В Драматическом театре Комиссаржевской премьера прошла с большим успехом, лучше всех актов прошел второй акт, как говорят мне доброжелатели, а там кто знает, не видел. У нас же, во МХТе, скорее всего пьеса провалится, бывал я на генеральной первых трех актов… Поставлено отвратительно, играют пакостно, пьеса вся искажена и, вероятно, со скандалом провалится, а не просто так… Прекрасно играют Книппер и Муратова, недурно Литовцева и некая Андреева. Как, Маруся, я правильно отвечаю на вопрос Федора? Или вы еще надеетесь на лучший прием публики?
– Может, ты и прав, Алеша, действительно «недурно» я играю, не более того… Федор Иванович поймет мое состояние гораздо лучше, чем ты, – сказала Мария Федоровна с упреком, обращаясь к Горькому. – Не надо было мне возвращаться в театр, ничего хорошего не получилось из этого. Я как предчувствовала, что стоит хотя бы несколько дней расслабиться, дать себе отдых, забыть о театре, как это временное состояние тут же скажется на игре, на спектаклях, а я же целый театральный сезон пропустила, ну, играла в провинциальных театрах, а потом заболела, уехала с Алешей в Ялту, в Куоккалу, увлеклась подпольными партийными делами… И вот печальный результат – «недурно» играет некая Андреева.
– Да что ты, Маруся, я не хотел тебя обидеть, ты ж мне близкий человек, не могу ж я тебя хвалить. Ты прекрасная актриса, никто с тобой не может сравниться, сколько раз я уж тебе говорил об этом своем восхищении. Вот видишь, Федор, ты присутствуешь при семейной сцене.
– Нет, Алеша, дело не в семейных сценах, ты прав, я никак не могу войти в ансамбль мхатовцев, что-то утратила. Станиславский, уговаривая меня вернуться в театр, невольно ударил меня по самому больному месту, бросил по моему адресу упрек, что я не должна преувеличивать свой талант, и он будет сбивать меня с этой неверной позиции. А я пришла в театр, полная сомнений; и когда начались репетиции, я поняла, что я никуда не гожусь как актриса, что я ничего не могу, не умею, что я неуклюжа, что все, что я делаю на сцене, банально, неинтересно, никому не нужно… А роль в пьесе досталась мне очень сложная. Лиза такая чуткая, изломанная жизнью, убитая людьми. Пробую играть ее, а не получается, и все, что я делаю, мне самой кажется нехорошо, непросто, театрально. К тому же до меня, Алеша, дошли твои слова о моей Лизе: «Будь она проклята, эта Лиза!» И Немирович тоже заметил, что я «какая-то занервленная». Заметить-то заметили, что у меня Лиза не получается, выходит все не так, а не помогли уйти от банальностей.
– Ты, Маруся, не волнуйся, не переживай. Разве ж ты виновата в том, что пьесу проваливают в театре? Разве я не вижу, что в театре возник конфликт между Станиславским и Немировичем, едва ли разрешимый в обозримом будущем: один разрабатывает мизансцены в Севастополе, а Немирович ставит здесь, в Москве. Почти все мизансцены, разработанные Станиславским, мне не понравились, но я об этом должен говорить Немировичу, с которым у меня уже были стычки по прежним пьесам. Понимаешь, Маруся, и мое положение. Да и, надо признать, положение Немировича было неважным, его положение и обидное и глупое. Вот все и разваливалось, и ты чувствовала себя не в своей тарелке, как человек чуткий, обостренно чувствующий все неправильности жизни. Так что ты не сердись, все идет так, как мы задумали… Представляешь, Федор, возились они с пьесой просто до одичания, Маруся уходила в 12, являлась в 5, уходила в 7 и снова приходила, желто-зеленая и злющая, в 12 ночи. И так – изо дня в день. Но как можно ставить такой спектакль в наше тревожное время? Актуально, злободневно? Да! Но как воспримут зрители народную сцену, когда черносотенцы гонятся за Протасовым, бьют его доской по голове… Не знаю, не знаю… Зрители так возбуждены нашей повседневной действительностью, убийством Баумана, Грожана… Не знаю, не знаю. А если во время спектакля прекратится свет, как это было несколько дней назад на генеральной репетиции? Шесть дней после этого не было спектаклей, труппа присоединилась к забастовке, все это хорошо, участвовали в митингах – тоже хорошо, но на делах театра все это существенным образом отразилось, сборы незначительные, пустота в зрительном зале. Скоро премьера, а у меня нет уверенности, что все пройдет благополучно, уж очень возбуждены актеры. Справятся ли?
– Боюсь, что ты прав, Алеша. Настроение у всех очень неустойчивое, сначала ликовали, сразу же после 17 октября, говорили блестящие речи, мечтали, надеялись, а через день увидели, что в мирных манифестантов стреляют, приуныли, разочаровались, ждут со дня на день, что мясники и лавочники из черной сотни будут бить жидов и студентов, как они сами выражаются. Партия охранителей подняла снова голову… А в пьесе Елена стреляет в толпу черносотенцев, и Германова это делает очень эффектно. Как только зрители будут реагировать? Этим у нас все обеспокоены. Прекрасно играют свои роли Качалов, Книппер, Москвин. Мне тоже очень хочется хорошо сыграть свою роль. А как – я не знаю. Скоро премьера, а я все еще в отчаянии… Так хочется увидеть этот образ… Если я увижу этот образ, я буду очень счастлива.
– Не сомневаюсь, Мария Федоровна, что вы будете счастливы.
– Спасибо, Федор Иванович, вы так любезны, но боюсь, боюсь…
– Все будет хорошо, Маруся, – успокоительно прогудел Горький. – Если б ты только театром занималась, а то вона сколько у тебя дел. Готовила побег из Таганской тюрьмы, занималась изданием легальной большевистской газеты «Новая жизнь», а тут за самоваром надо следить, чтобы все время был на столе, встречать и провожать хороших наших друзей. Разве тут до театра… Чем мы только не занимаемся, Федор: узнаем планы тюрем, полицейских участков, министерств, как распределяется работа в казенных учреждениях, в банках, условия охраны их, стараемся заводить такие связи, которые могли бы принести пользу, знакомимся с нужными людьми, входим к ним в доверие, узнаем склады оружия, нам известны все оружейные магазины города. Даже самые слабые женщины, дети, подростки, старики – все приносят нам громадную пользу. От мелкого беспорядочного террора мы переходим к широкомасштабным активным действиям. Убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, грабежи банков для нужд революции. Понимаешь, Федор, каждый удобный случай должен быть использован для нанесения урона самодержавию. Нам нужна величайшая решительность, энергия. Самое главное сейчас, говорят лидеры большевиков, – это борьба с черной сотней, мы должны изучить, кто, где и как составляет черные сотни, а затем выступать против них вооруженной силой, избивая черносотенцев, убивая их, взрывая их штаб-квартиры.
– Но ведь манифест дал свободы, – возразил Шаляпин.
– Конечно, это победа революции, мы можем торжествовать, но, ты сам видишь, царь не капитулировал, губернаторы стреляют в народ. Нет, Федор, борьба продолжается. В манифесте Российской социал-демократической рабочей партии от 18 октября прямо говорится, что борьба пролетариата нисколько не прекращается с изданием царского манифеста. Натиск рабочих продолжается, мы должны довести революцию до конца – свергнуть самодержавие, а это станет возможно, если войска встанут на нашу сторону. Если войско не с нами, значит, это войско черной сотни. Власти прекратили свою атаку, выжидают. Умные люди из большевиков говорят, что наступило равновесие сил: царизм уже не может, а революция еще не в силах. Отсюда – громадные колебания. Смотри, какого размаха достигло стачечное движение, все парализовано, а правительство ничего не предпринимает, решительных действий нет. Двор колеблется: диктатура или конституция, дали элементы конституции, посмотрели, вроде бы большинство возликовало, а тут – убийство Баумана, Грожана, народ снова приуныл: стреляют. И это невыгодно царю, нарушено равновесие. Рабочие так далеко зашли, что царю невыгодно нападать на них – этим манифестом царь пытается сломить рабочих, внести раскол в единое рабочее движение. И это удалось на первых порах, а теперь посмотрим… Начались репрессии и погромы, Федор, а это страшно. Ты прав! Уезжай в отпуск.
Поздней ночью Шаляпин и Корещенко ушли от Горького и Андреевой.
Вскоре после этого Шаляпин уехал отдыхать в деревню Мешково в Подмосковье, почти через месяц вернулся в Москву, а 23 ноября он уже участвует в опере «Князь Игорь» в Большом театре.
Положение в Москве было по-прежнему напряженное и тревожное. По слухам, дошедшим до Шаляпина, Горький продолжал собирать деньги на оружие, оружие приносили к нему на квартиру, а другие люди тут же уносили в боевые дружины. Ясно, что этот слух не принес успокоения, а еще больше усилил тревогу. Из того же источника узнал, что Горький выздоровел, собирается в Петербург.