Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Я уже много раз слышал, как ты ругаешь моего друга, много раз я говорил тебе, Костя, что ты несправедлив к нему, он хороший, добрый, он желает всем только добра и счастья. Но он не одобряет октябрьский манифестик…
– Вспоминаю, как восторженно все встретили манифест. 17 октября впервые, может быть, за последние месяцы люди шли по Невскому беспрепятственно, шли с красными флагами, единственный и первый раз, кажется, шли при благосклонном сочувствии полиции, как говорилось в некоторых газетах. Все радовались… Из уст в уста передавали слова Василия Розанова, якобы сказавшего: «Господа! Мы должны радоваться не тому, что манифест дан, но что он не мог не быть дан, что мы его взяли!» Помню, как все заволновались, пили шампанское, произносили тосты. Но что из этого вышло…
– А вышло то, что и следовало ожидать, Владимир Аркадьевич. – Коровин заговорил резко, даже агрессивно, что не вязалось с его обычным и привычным добродушием. – Ведь сказано: «Битой посуды будет много», но «нового здания не выстроится». Вышли на улицу те, кто хочет разрушать, а не строить. Сейчас многие одумались,
– Пожалуй, вы правы, Константин Алексеевич, действительно, многие одумались, прошло-то с тех пор месяца полтора, не больше, но уже нет того единодушия, что было 17 октября, а ведь даже промышленники вышли на арену открытой политической борьбы. Оно и понятно: война ударила по текстильной промышленности, спроса нет, цены на товары падают, скопились большие запасы товаров у фабрикантов; положение в железной и каменноугольной промышленности складывалось такое же: производство падало, запасы росли, на рынке тихо. Производство чугуна тоже падало, уменьшался торговый оборот во всем. В нефтяной тоже неблагоприятно. Возникала угроза всеобщего промышленного застоя. Оно и понятно: неудачная война, поднимаются волны недовольных, обостряются процессы в рабочем движении, возникают экстремисты, террор, и все это бьет не только по самодержавию, но и по капиталистам. Вот они и заговорили. Сначала робко, потом громче и громче. Узость рынка – самое страшное для них. Еще после январских событий нужно было немедленно успокоить умышленно возбужденное состояние умов, и прекратить народное бедствие, и с высоты царского престола объявить, что вопросы общезаводского характера должны быть рассмотрены правительством при участии рабочих и представителей заводов. Правительство же постоянно сталкивает рабочих и заводскую администрацию, обвиняя ее во всех своих грехах. Заводская администрация заявила, что озлобления между промышленниками и рабочими нет. Заводчики не будут искать зачинщиков и главарей стачки, не будут применять карательных мер по отношению к ним. Может быть, впервые заговорили после января о взаимных правовых отношениях. У вас в Москве, в сущности в текстильной, легкой промышленности, больше левых фабрикантов типа Саввы Морозова, чем в нашем металлическом Петербурге.
– Похоже, что так оно и есть, Владимир Аркадьевич. Правительство хотело свалить всю вину на фабрикантов и промышленников, которые, дескать, виноваты в том, что не облегчили нужды рабочего класса, тем самым не устранили причины бурно проявившегося недовольства, а посему правительство предлагало богатым поступиться своими интересами и поделиться своими прибылями.
– И что ж ты тут усматриваешь, Костя? Какой-то подвох? – возмутился Шаляпин.
– Нет, Федор, нет! Просто заводчики и фабриканты обратили внимание правительства на то, что рабочие недовольны политикой, государственным устройством, выдвигают политические требования.
– Не понимаю все-таки, как это получается, – задумчиво произнес Теляковский. – Ни один слой общества не добивается так быстро в своих домогательствах, как рабочие. Стоит им забастовать, как тут же их положение существенно улучшается. Конечно, это замечательно, но так ведь и без конца можно бастовать… А кто работать будет? Только на первый взгляд кажется, что промышленники свободны в своих действиях. Ничего подобного, промышленная инициатива у нас до крайности стеснена. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это вопросы правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. Я, как директор театров, не раз сталкивался с бюрократическими рогатками, которые сдерживают меня. И вот обратите внимание, на всех съездах промышленных союзов постоянно говорят о том, что предприниматели лишены самодеятельности, их начинания скованы теми же бюрократическими рогатками. Все начали понимать свою экономическую зависимость от самодержавного государства, свое политическое порабощение, а потому предлагают поднять прежде всего благосостояние сельского населения, а это сразу создает многомиллионного потребителя, что и может стать лучшим условием для развития промышленности. Кажется,
о благосостоянии пекутся и социал-демократы, но они предлагают отбирать чужое, так скорее можно добиться благосостояния…
– Нет, грабежом ничего не добьешься, не разбогатеешь. То, что легко достается, улетучивается, рассыпается мгновенно. Но вы правы, Владимир Аркадьевич, и на этот раз: предприниматели на глазах сначала полевели, диву давался я их требованиям, а потом одумались, теперь взывают к правительству, требуя самых ожесточенных мер по наведению порядка в государстве. А раз качнулся вправо такой серьезный союзник, как предприниматели, то возникает уверенность, что порядок будет. Я с людьми порядка. Я тоже не с революционерами, хотя и крамольник по своим художественным убеждениям, люблю свободу, крамола в нормальных условиях не так уж опасна, пусть каждый говорит, что хочет, но наша страна переполнена ненавистью, и Федор Иванович вполне естественно опасается за свою жизнь, показывал мне эти отвратительные
– И ты, Константин Алексеевич, туда же, на правый фланг. Кто-то мне говорил, что богачи вроде бы заявили: слава Богу, дали нам конституцию, а теперь можно вводить военное положение. Не это ли ты предлагаешь, свободный художник? – выходил из себя Шаляпин.
– Ну что ты, Федор, злишься? – миролюбиво сказал Коровин. – Единый фронт буржуазного движения – это новость в общественном развитии, новость и для правительства, оно дрогнуло и приняло Манифест 17 октября. Все объединились – городские деятели, земские либеральные чиновники, ученые, политики, – все объединились, все стремились выработать главнейшие основания, на которых должен быть создан конституционный закон, воплотить их в форму законченных законопроектов. Муромцев, Набоков, Милюков, знаменитый ученый Вернадский, сгладив боевой дух своих резолюций, почувствовали, что достигли полной победы. Понимаешь, Федор, взволновалась вся страна, и правильный ход жизни остановился… Ученые, врачи, учителя, адвокаты, рабочие, крестьяне, учащаяся молодежь – все в один голос утверждали, что у всех есть одна общая цель: достижение истинного народного представительства путем всеобщей подачи голосов, ибо только такое представительство сможет разрешить как следует все назревшие и гнетущие народную жизнь нужды. И все – за мирный путь. Казалось, вот-вот и новый порядок восторжествует без великих потрясений, без потоков крови, без тысяч напрасных жертв. И подписали не только Милюков и Муромцев, но и Рябушинский, и даже Найденов с Крестовниковым. И все пошло бы нормальным путем, Федор, если б не социал-демократы, приятели твоего Горького. Это они уговорили бастовать.
– Почему это уговорили? Я ж не девка, которую можно уговорить пойти погулять. Народ восстал, значит, есть к тому серьезные причины. Уговорили, уговорили…
– Есть, конечно есть. Без причины, как говорится, и рак на горе не свистнет. Но ведь можно ж было договориться. После 9 Января появился царский манифест от 18 февраля, одни порадовались ему, лед, так сказать, тронулся, другие выразили недовольство половинчатым характером обещаний; на съездах, собраниях прямо об этом говорилось. Были, как вы помните, депутации, переговоры. Возникло такое положение, когда все стали понимать необходимость взаимных уступок, разумного компромисса. И вот тут-то твои приятели, Федор, закричали «Долой самодержавие!», внушали мысль, что самодержавие зашаталось, некоторые горячие головы и подумали, а не попытаться ли его столкнуть в пропасть. Ан не вышло и не выйдет. И все потому, что богатые одумались. Надеялись сделать лучше, а встали заводы и фабрики, железные дороги, почта, телеграф, не дают воды, погасло электричество… Наступил паралич всей хозяйственной деятельности. Кому ж это понравится. И только после этого богатеи Москвы и Петербурга поняли, что нужно обращаться не к народу, а к правительству. Особенно после 17 октября, когда народу были дарованы реформы, а рабочее движение продолжало нарастать, не довольствуясь полученным. Особенно плохо было в Москве, где рабочие стали вооружаться, стрелять, строить баррикады в отдельных районах. Три-четыре тысячи социалистов держат в страхе весь город. Вот тогда-то московские промышленники и обратились к генерал-губернатору с просьбой ответить насилием на насилие социалистов для того, чтобы защитить личность, а равно и имущество граждан, прежде всего в тех случаях, где затрагиваются интересы всего московского населения. Понимаешь, Федор, общество осознало, что жить по-старому невозможно, Россия оказалась у пропасти, но кровь-то зачем проливать…
– И если раньше, Федор Иванович, – заговорил Теляковский, с интересом наблюдавший за ходом то и дело обострявшейся беседы, – все самые консервативно настроенные голосовали за то, чтобы Дума была законодательной, то теперь нет такого единодушия, некоторые уже заявляют, что преждевременно проводить выборы на основании всеобщей, тайной и прямой подачи голосов, такая форма, дескать, допустима лишь в политически зрелом государстве. То есть напугались, и нельзя их осуждать. Введение военного положения, особенно в Москве, просто неизбежно. В иностранных газетах прямо говорят, что царь вместо того, чтобы действовать против поджигателей национального пожара, начинает уговаривать быть паиньками, в сущности, капитулирует перед стачкой, а стачка – наше разорение. Дальнейшее развитие революции противоречит интересам как предпринимателей, так и рабочих. Разорение страны больно бьет как тех, так и других. Жизнь стала игнорировать власть, идти независимо от нее, а ничего нет страшнее утраты нитей управления.
– Россия верит только фактам, а кровь и нищета – на улицах наших городов и сел, – грустно произнес Шаляпин. – Нельзя верить словам, которыми бросаются царь и его правительство. Витте тоже ничего не сделает путного, будет лавировать…
– Прав Константин Алексеевич, жизнь игнорирует власть, значит, жизнь не на стороне властей предержащих, надо не говорить, а делать, не обещать, а исполнять.
– Я согласен с вами: все качнулись вправо. Если после января собирали пожертвования пострадавшим рабочим, то ныне собирают «невинно пострадавшим исполнителям служебного долга». – Последние слова Шаляпин выделил, как только он мог. – А их тоже оказалось немало, особенно в Москве.