Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
После концерта Горький с гостями вновь поднялись в кабинет, где уже был накрыт стол. При виде бутылок и закусок Шаляпин оживился, потер от удовольствия руками.
– Как будто ты давно всего этого не видел, Федор, что-то ты уж очень сияешь от удовольствия.
– А что, Алексей, действительно, давно всего этого не видел, много было работы, некогда все было вот так посидеть, поговорить, а то и выпить… Это все дерьмовые газетчики распускают обо мне слухи, что я увлекаюсь винопитием, чушь все это, вранье, никогда, Алексей, не верь газетчикам, они завистливы, хвастливы. Ну, чего там. Давай чокнемся, брат ты мой сердечный, в кои-то денечки видимся, все реже и реже…
Шаляпин по-хозяйски сноровисто разлил по бокалам вино, Горький сказал несколько добрых застольных слов, и дружеская вечеря началась. Вскоре Шаляпин повеселел, посыпались шутки и рассказы об уморительных дорожных происшествиях, которые постоянно почему-то с ним приключались. И вроде бы хозяева и гости позабыли о том, что происходило в Москве и Петербурге, по всей стране… Но у каждого из сидевших за столом билась, в сущности, одна и та же мысль: что же происходит за стенами этого дома? Какая провокация готовится со стороны правительства? Что предпринимают революционеры, обыватели, предприниматели? Чем все это противостояние закончится и когда? И когда Шаляпин выговорился и на минутку замолчал, Горький сказал то, о чем не хотели говорить в столь поздний час ни Мария Федоровна, ни Шаляпин, ни Корещенко:
– Все-таки дрянненький манифестик выпустили 17 октября… Скорее все это походит на заговор бюрократии против общества и народа. Так называемое общество раскололось, трусливые мещане обрадовались, потому что всегда жаждут порядка во что бы то ни стало, народ протестует, а посему возникают реки крови и кучи трупов, либералы и крайние сразу после 17-го разъединились было, но при виде крови снова заключат союз. И вот тогда-то наступит окончательный крах правительственной бюрократии. И крах этот стремительно приближается, вот увидите… Американцы во главе с Морганом уехали из Питера, не дав взаймы ни копейки. Сказали, что дадут лишь тогда, когда страна спокойна будет. В высших слоях – разброд, всех губернаторов, организовавших погромы, отдают под суд. В пехотных войсках – аресты. Тюрьмы набивают офицерами и солдатами. Воины, шедшие за гробом Баумана, тоже под арестом. Вот-вот начнутся аресты всех, кто заявил о себе в последние дни. Черная сотня приговорила к смерти жену Баумана и Алексинского, агитатора, социал-демократа…
– Действительно, Алексей, что-то странное происходит в обществе. Офицер у нас всегда почитался за человека высшего порядка, честь и совесть нации, а тут иду как-то по улице, а впереди меня толпа собралась, оказывается, офицер оскорбил солдата, и разъяренная толпа срывает с офицера погоны. Никогда такого не бывало…
– Не то еще увидишь, Федор. Я тоже видел подобные сцены в Питере, здесь мне не дают и шагу сделать, то плеврит, то охрана… А на Знаменской в начале сентября еще… Моментально собралась толпа, с воина сорвали погоны, накидали ему пощечин, кстати, ударили и даму, бывшую с ним, он убежал в магазин, двери за ним заперли, тогда толпа принялась громить магазин. Вероятно, офицера убили бы, если б не появление полиции, а за ней казаков и солдат.
– Вроде бы ты, Алексей Максимович, жалеешь, что не убили офицера и особенно его даму? – с невинным видом спросила Мария Андреевна. – Ох, женоненавистник.
– Не придумывай, Маруся. Я радуюсь тому, что в народе исчезает почтение к офицерскому мундиру, охранителю самодержавия, и радуюсь тому, что народ пробудился от спячки, повел себя в этой ситуации просто и открыто, встав на защиту слабейшего в этом случае, ведь говорили и кричали при этом все, смело встретили казаков и солдат. Не офицера я здесь вижу, а осмелевший народ, обнаруживший много сознательной силы и даже такта. Я увидел в этом эпизоде резкую разницу между народом сегодняшним и вчерашним, когда он вышел на Дворцовую площадь и безропотно подставил свою грудь под царские пули. Вот что я вижу в этом эпизоде с офицером, Федор. А стычки будут продолжаться. Вы посмотрите, что происходит… Черная сотня под свои знамена ежедневно собирает несколько сот человек, готовит патриотический погром. Дворники, мелкие лавочники, ломовые, хулиганы, агенты охранки открыто объявили войну с революцией. Так что предстоят большие дела, Федор. Предприниматели объявляют локаут, выгоняют всех бастовавших рабочих, накапливается злоба и ненависть. Вот-вот выйдут с оружием в руках и будут строить баррикады.
– Что? Еще хуже будет, чем сейчас? Воды нет, электричество то и дело выключают… Ну, не пужай, Алексей, и без того страшно. Неужели ты рассчитываешь на победу в этой борьбе?
– Кто знает… У нас везде свои люди. Вот недавно, еще в Финляндии, надо было договориться о доставке оружия. Ты знаешь, что за мной охранка следила. И вот достали мне охотничий костюм, тирольскую шляпу, ружье, охотничью собаку, все, как полагается. Снарядился, выехал из Куоккалы, но надо было «профильтроваться», то есть посмотреть, тянется ли за мной хвост шпиков, а потом уж выходить на условленное место. Так я и сделал, профильтровался, пришел на маленькую станцию; курьерский поезд остановился специально для нас, вошли в заранее подготовленное отдельное купе, вышли, не доезжая до Гельсингфорса, а на крошечной станции нас ждала двуколка. Прибыли в имение одного хорошего финна, нас уже ждал надежный человек, с которым и договорились о покупке и доставке оружия.
Финны нам крепко помогают, надеются получить полную независимость, если мы, большевики, победим. У нас, Федор, везде свои люди.
– Алексей, расскажи нашим друзьям, как мы организовали…
– Вот ты, Маруся, и расскажи, дайте мне передохнуть, прямо замучили, покурить не дадите.
– И не дадим, тебе вредно, ты болеешь. Ты догадываешься, Алексей, о чем я просила тебя рассказать?
– Естественно, по твоей интонации почувствовал, что ты до сих пор восхищаешься тем, как мы в Финляндии сетями вылавливали ящики с оружием. Тут и рассказывать нечего, голь на выдумки, как говорится, хитра. Подходил корабль, сбрасывал ящики с оружием, а мы их вылавливали сетями, конечно, делали вид, что ловим рыбу. А потом оружие отправляли в Питер и в Москву, в другие города. И сколько таких хитростей приходилось придумывать, ведь Финляндия просто кишит генералами, тайными советниками, шпионами, осведомителями и прочей дрянностью. Сколько интересного увидел я за эти месяцы… Вся жизнь ходит кверху ногами. Предчувствую что-то трагическое. Непрерывная революция – это тяжкое испытание, Федор, терпи… Сейчас самая большая опасность – это черносотенцы. Почему? Все действия правительства окрашены в черный цвет. Допустим, дали отставку Трепову, чуть-чуть обновили полицейский и правительственный аппарат, но в основном все же осталось без изменений. Так неужто дадим себя обмануть? Ведь вся масса черносотенной полиции сохранила свою власть для убийств, грабежей и бесчинств над народом. Убивают лучших, а когда черносотенцам грозят судом, то они просто смеются, уверенные в своей безнаказанности. Поэтому мы должны отдать приказ отрядам нашей революционной армии арестовывать героев черной сотни и предавать их открытому, всенародному суду. Только черная сотня и поддерживает царя и его правительство. А мы должны создать революционное правительство, а для этого должны прекратить платежи всех податей и налогов, организовать и вооружить свободное народное ополчение. Только тогда народ станет действительно свободным, когда скинет черносотенное правительство. В гражданской войне нет и не может быть нейтральных. Некоторые называют себя белыми, в отличие от черной сотни, это трусливое лицемерие. Умные наши лидеры прямо говорят: «Кто избегает борьбы, тот поддерживает черную сотню. Кто не за революцию, тот против революции. Кто не революционер, тот черносотенец».
– А мне-то что делать, Алекса? Ни в белых не хочу быть, ни в черных, – горько улыбнулся Шаляпин. – Может, в социалистическую партию записаться, а? Слушаю тебя, и стыдно мне становится. Все что-то делают, готовят революцию, оружие достают, а я отказываюсь петь Ивана Сусанина и чувствую себя героем. Что-то надо и мне делать, Алексей.
– Без тебя обойдемся. Революция – не твое дело. Ты уезжай в деревню, захвати и семью с собой… А мы тут уж как-нибудь без тебя обойдемся.
– Алексей! Ты вот говорил, что губернаторов отдают под суд. А за что? Не слыхал!
– Допустили погромы, дали разгуляться и черной сотне, и националистическим элементам. Не только отдают таковых под суд, но и сами жители расправляются с такими негодяями. Вот убили генерала-погромщика Никашидзе в Баку. Тебе, конечно, жалко. Но ты не знаешь, что при его попустительстве в Баку мусульмане резали армян. Три дня в Баку продолжались погромы и убийства, вырезали целые семьи, не щадили ни стариков, ни детей, ни женщин. Жгли не только дома армян-богачей, но пылали и ветхие домишки бедняков. А в это время губернатор Никашидзе разъезжал в коляске по городу под громкие крики «Ура!» этих погромщиков и убийц, вооруженных, кстати, полицией. Кто же виновник этих погромов? Губернатор, и он получил то, что заслужил. И сколько таких губернаторов… Мне о бакинском погроме рассказывали замечательные революционеры, свидетели тех событий. Они все в Москве скрываются, хорошо здесь работают, ты еще с ними, надеюсь, познакомишься. Интересные люди, скажу тебе, вот Шанцер, он же Марат, о Господи, зачем я тебе об этом говорю, это ж секреты конспирации, ну уж ладно, думаю, что ты не проболтаешься… Так вот этот Марат рассказывал об одном из своих заместителей, как он перебирался через польскую границу. Об этом можно просто писать детективный роман. Ему нужно было срочно скрыться с глаз полиции, предложили ему уехать в Польшу, там, дескать, все приготовлено, паспорт, деньги и прочее. Приехал, конечно, ничего нет, есть только пан, который вроде бы договорился с таможней. Наш революционер идет к границе, ни паспорта, ни денег. Показывает какой-то пропуск, но его не пропускают. Он возвращается. Тот же самый пан возвращает его, иди снова, там сейчас хорошие, они пропустят. И действительно, сунул казаку просроченный пропуск на имя какой-то Катаржины и пятак, казак, видно, оказался неграмотным или пятак соблазнительным. Вот и пропустил. Хорошо, что у правительства – плохая полиция… Ты пойми, Федор, все прогнило, все нам сочувствуют. Вот тот же Марат мне рассказывал, как арестовали в разное время троих его помощников. Все трое сразу стали прощупывать свою охрану. Нашелся городовой, который согласился оказывать услуги, не бескорыстно, естественно: «Жить на жалованье трудно», как бы оправдываются некоторые из самых «совестливых». И сразу устанавливается связь между арестованными и волей. И мы тут же начинаем действовать, готовим побег или поднимаем шум в прессе. Передаем прежде всего деньги.
Ты не можешь себе представить, как растерянны городовые. Со многими арестованными я разговаривал после того, как их выпускали. Чуть ли не все в один голос заявляют – власти растерянны, явно подделываются к нам, ругают свое начальство, свою службу, а некоторые потихонечку правительство и даже царя. Может быть, мы еще увидим, Федор, как полицейские крысы бегут с тонущего корабля. Ведь растерянность и податливость наблюдаются не только в рядовых звеньях, но и в среднем полицейском чиновничестве. Опять же возвращаюсь к рассказу Марата о том же недавнем аресте его близких сподвижников. Представляешь, арестовали, продержали несколько дней в участке, а потом выпустили, даже не допросив. Принесли извинения, отдали все кошельки, все бумажки, при них находившиеся, фальшивые паспорта, явно в спешке небрежно сфабрикованные в Женеве, как признавался один из них. И ничего. Выпустили. И при этом намекали, что в такое тревожное время всякое может быть, но, дескать, скоро все изменится. Так что видишь, Федор, плохи их дела.