Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– И знаешь, Федор, прослышал об этом Римский-Корсаков, он недалеко жил от меня, занудил своими наставлениями: губите свой бесценный талант, ну и прочее, сам знаешь, что может написать такой суховатый и сдержанный в своих страстях человек. Переписывались все лето, как ни тяжело мне было, сначала инфлуэнца, перешедшая в ревматизм, а потом ужаснейшая боль в ухе, все лето был прикованным к одному месту, сам знаешь, как это неприятно, только и было одно удовольствие – много читал, прочел книгу Мережковского о буддизме, не раз заглядывал в Библию, но все это надоедало, и я напивался. Ты поймешь меня, у каждого человека есть своя страсть: у Римского она направлена к благим целям – к труду, он сам говорил мне, что без труда ему не живется; у других страсть выражается в жажде наживы, у третьих, как у тебя, тяга к азартной игре, у меня же – в самозабвении. Николай Андреевич уверял меня, что моя страсть – это блажь. Если б кто знал, как я хочу избавиться от неудобства, вызываемого приступами моей страсти. Я люблю музыку и музыкальные дела, работаю много, но потом что-то находит на меня, что-то подлое проникает в мое существо и заражает, заставляет искать утешение в наркозе. Ты никогда этого не поймешь, как я не пойму твою страсть к азартным играм. Я страшно тягощусь этой пагубной страстью, но ничего не могу поделать с собой. А тут еще дела консерваторские не ладятся, пора начинать занятия, но учащиеся продолжают кичиться своей р-революционностью, опять же директора еще не выбрали.
– А ты почему не соглашаешься? – спросил Федор Иванович.
– A-а, Федор, все не так просто, хотя в жизни нашей всякое может быть. С годами становлюсь все более и более негодным для служения людям или идеям. Вот недавно дирижировал своей Шестой симфонией, три инструмента вступили неудачно, смазали все впечатление от моей музыки, публика, конечно, заметила и очень холодно приняла симфонию, это меня страшно расстроило, Федор, а после этого ничего не оставалось, как забыться… Понимаю, что это отвратительный порок, но ничего не мог в то время, когда все кипело во мне, сделать с собой. А ты говоришь, почему не соглашаешься… Главная дирекция консерватории никак не соберется, неспроста откладывали. Хитрят и подличают проклятые паразиты, то они в разъездах, а те, кто остался, играют в прятки и проволакивают время. Что за низкое издевательство! То сулят полную автономию, то становится известно, что свыше еще не готовы даровать эту автономию. Очевидно, что наши сановники – верх бессилия – не оказывают никакого влияния на покровителей… Так что вот и думай, как тут быть… Иных хватает до восьмидесяти лет, как Стасова, Петипа, иных до шестидесяти, как Римского-Корсакова, которому завидую за крепость сил, а меня хватило лишь до сорока лет…
Теляковский, получив объяснительную записку Шаляпина, попросил о встрече с министром двора. Слухи о выступлении в Большом театре обрастали небылицами и сплетнями, в искаженном виде, вполне возможно, доходили до министра императорского двора и уделов, а потому необходимо было рассказать все, как было. Понятно, барон Фредерикс осудит это выступление в императорском театре, просить, чтоб он ломал копья за Шаляпина, было бы неосторожно, но надеяться на его здравый смысл вполне возможно.
И Теляковский подробно рассказал о выступлении Шаляпина в Большом театре. Шестидесятисемилетний Владимир Борисович Фредерикс пользовался хорошей репутацией в художественных кругах, на него всегда можно было положиться, «чужой успех и удачу своего подчиненного себе никогда не приписывал», «отдавал должное человеку работающему и успеху его искренне радовался», «дело с ним вести было легко, и в театральных делах он допускал то, что Наполеон называл «мудрым непослушанием». Теляковский особенно ценил в своем начальнике редкое в то время качество: в своих отношениях с подчиненными ему чиновниками и артистами и артистками императорских театров он никогда не пользовался личными, близкими к сердцу симпатиями к женскому персоналу своего огромного хозяйства. «Золото пробуют огнем, женщину – золотом, а мужчину – женщиной» – это мудрое изречение греческого философа Теляковский часто вспоминал, наблюдая нравы императорского двора, особенно некоторых великих князей, в открытую тративших большие деньги на содержание очаровательных балерин. Барон Фредерикс с честью выдержал эту пробу, оставаясь непреклонным во всех домогательствах и искушениях.
– Ваше превосходительство! Немаловажно и то, что «Дубинушка» чуть больше месяца тому назад была издана в обработке Михаила Слонова с грифом: «Дозволено цензурою, Москва, 26 октября 1905 года». Придется наказывать сначала цензуру, а потом уж фон Бооля и Шаляпина, который не желал исполнять песню, но публика не хотела уходить, требовала, он ссылался на отсутствие хорового сопровождения, а в это время хористы заполняли проходы зала. Что ж ему оставалось делать? Тем более, что требование было всеобщим.
– А мне докладывали, что некоторые выходили из лож и уехали. – Барон Фредерикс был явно расстроен этим инцидентом. – Я думаю, что необходимо уволить Шаляпина, разорвать с ним контракт. Почему ж вы, Владимир Аркадьевич, сразу ко мне не приехали и не доложили? Со всех сторон доносятся до меня рассказы об этом выступлении; все осуждают этот поступок знаменитого артиста, а государь тоже очень возмущен и прямо спросил меня: «Как, неужели до сих пор не уволили ни Шаляпина, ни Бооля?» Хорошо, что императрица Александра Федоровна возразила государю, сказав, что Шаляпин прежде всего артист, и об этом нужно помнить прежде, чем осуждать его, не надо создавать из него образ опасного революционера. Но некоторые присутствовавшие при этом разговоре не успокоились и требовали уволить Шаляпина из театра для назидания другим: «До чего же мы дойдем, если в императорских театрах будут петь «Дубинушку»!»
– Можно объявить Шаляпину выговор или оштрафовать, но не больше, Владимир Борисович. Государыня Александра Федоровна совершенно права, не надо из Шаляпина делать опасного революционера. Если мы его уволим, можете себе представить, какой будет переполох, вся левая пресса поднимет такой вой, что тошно станет. И тут же запишут в свою партию. Кому ж не лестно иметь в своих рядах такого выдающегося артиста и певца, к тому же еще из крестьян. В тюрьму его не упрячешь, не те времена, он популярен не только в России, но и во всем мире. Помните, какой шум подняли в Европе, когда посадили Горького в Петропавловскую крепость? А петь запретить ему нельзя. Он будет продолжать петь не только в провинции, но и во всем свете, и «Дубинушку» услышат не только москвичи и петербуржцы. К тому же возникают и частные театры, вон купец Зимин собирается создать частный оперный театр и предлагает Шаляпину четыре тысячи за выступление. Он может рассердиться, он может так зажечь публику, что полиции придется закрывать театр за театром, а его высылать из одного города в другой. Если в России это еще возможно, то за границей его будут встречать с распростертыми объятиями, как пострадавшего за свободу. Дружба Шаляпина с Горьким станет еще теснее и придаст ему особый ореол.
– Но даже артисты, товарищи Шаляпина по сцене, возмущены его поведением. Мне рассказывали, что особенно возмущался Фигнер, он ушел, как только Шаляпин начал петь «Дубинушку», – не сдавался министр, хотя в его голосе уже не было недавних раздраженных нот.
– О Господи! Этот бездарный и безголосый Фигнер обнимал и целовал Шаляпина после «Дубинушки», поздравлял, а теперь, оказывается, осуждает, возмущается, пишет доносы… Это недоброжелательство, ваше превосходительство, в характере тех, кто сходит со сцены, завидуя более талантливым, выдающимся. Вот и Корсов недавно попытался облить грязью Шаляпина, теперь Фигнер… Выдающийся талант всегда будет бельмом на глазу большинства. Велика у нас, русских, злоба к выдающимся людям.
Теляковский чувствовал, что добился своего, заметив, что лицо барона чуточку посветлело.
– А что с фон Боолем вы предполагаете сделать?
– А в чем он виноват? Он ничего не мог предпринять… Посудите сами, ваше превосходительство. Ложа его находилась в бельэтаже, около средней царской. Сцена была далеко от него, и, конечно, пока он успел бы прибежать на сцену, можно было вполне «Дубинушку» спеть. Хотели опустить занавес, но потом одумались, глупо, революционная толпа устроила бы грандиозный скандал. Так что фон Бооль поступил правильно; если б он вмешался, было б хуже.
– Да, все правильно, но нельзя же так оставить безнаказанно, государь осудит нас.
– Ваше превосходительство! Владимир Борисович! Как вам будет угодно. Но если вы решите удалить из императорских театров Федора Ивановича Шаляпина, я немедленно подаю в отставку и покину пост директора. Без Шаляпина у нас дело не пойдет. В скором времени Шаляпин должен спеть четыре бенефиса, два для музыкантов и два для хоров – московского и петербургского. Они рассчитывают получить хорошие сборы от своих бенефисов. Можете себе представить, какие будут сборы, если Шаляпин не будет участвовать в этих бенефисах? Ясно, что будут недовольны, если соберут половину сбора, и поддержат Шаляпина как пострадавшего. А в театрах и без того очень много недовольных, чуть ли не все артисты, художники, рабочие сцены чего-то требуют, грозят забастовкой. Недовольны и великие князья, требования которых я никак не могу удовлетворить. Недовольны две враждующие партии в балете. Их стычки между собой доходят до смешного: как те, так и другие называют друг друга черносотенцами…