Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Вы, конечно, в пух и прах разодетый…
– Да, я в красной шелковой рубашке, атласных голубых штанах, два пояса: один просто золотой позумент с кистями, другой – восточный, с кистями же и решеткой. Ну, это вы все видели на мне. А вот сапоги мне в восемь утра принесла Эрнестина – ну просто диво, таких вы у меня еще не видели. Желтые, сафьянные, яркие, как канарейки, и по всему голенищу вышитые шелками и с драгоценными камешками. Решительно все восхищались. И в самом деле – великолепно и оригинально!
Стасов, рассказывая, оживился, начал расхаживать по кабинету, поигрывая воображаемыми двумя поясами, а Шаляпин с удовольствием поглядывал на могучего старика с огромной седой бородой.
– А кто приехал к вам, Владимир Васильевич?
– Репин, Глазунов, Сигизмунд Блуменфельд изумительно исполнял песни Лядова, а Глазунов просто поразил меня своей Восьмой симфонией, ничего подобного он не сочинял. Это страшная трагедия, колоссальная, удручающая, раздавливающая! Ново, оригинально до
Шаляпин протестующе замахал руками.
– А что ж, Федор Иванович, сколько раз я принимался за капитальную работу всей своей жизни, а все недосуг… День за днем замысел книги все четче и четче обрисовывался. С каждым днем я все больше убеждался, что тот, кто способен осмыслить наше время, не может быть чем-нибудь другим, кроме как анархистом и пессимистом по всем, по всем частям, а вовсе не по одной политической. По всем, по всем! Вот ведь как я определил замысел своего «Разгрома», но выйдет ли что-нибудь путное из всех моих ожиданий и надежд? И успею ли? Столько накопилось материала о времени, о друзьях-соратниках, о себе… Да и время какое-то шальное, ни минуты покоя на службе. Целые толпы посетителей приходят ко мне, раньше больше оставалось времени на чтение, а теперь все идут по разным делам, по разным вопросам, и каждому надо отвечать, разъяснять, указывать, наставлять, советовать, и с каждым надобно поговорить, хоть обрывочно, о текущих ужасах и событиях. И все чаще вспоминаешь лето, день рождения Ильи Репина, 24 июля, когда он за час нарисовал мой портрет, а через пять дней, 29 июля, отмечали день рождения, 42 года нашему Орлу Константиновичу Глазуну, это было нечто совершенно другое… Музыка, музыка, музыка самого новорожденного и до обеда и после обеда, я заставил его сыграть всю его новую, Восьмую, симфонию… Как это было чудесно, великолепно! А сегодня порадует меня своим пением чудесный Федор Иванович..
– Владимир Васильевич! У меня к вам просьба… Очень просила пригласить на нынешний концерт одна моя поклонница. Я ей пообещал испросить ваше разрешение. Через полчаса я ее должен встретить.
Владимир Васильевич бросил мимолетный взгляд на чуточку смущенного Шаляпина и понимающе улыбнулся.
– Конечно, Федор Иванович, я уже что-то слышал о вашей поклоннице, интересно на нее посмотреть… И вообще я смотрю на поклонниц таких знаменитых людей, как вы, Федор Иванович, с пониманием, им очень хочется быть рядом с такими… Многие со временем сожалеют о своих брачных узах…
– Нет, нет, нет, Владимир Васильевич! Я люблю свою семью, свою жену, Иолу Игнатьевну, а тут что-то другое.
– Федор Иванович! Я думал и думаю давно уже, что большинство браков, конечно не все, и ваш, может быть, исключение, ни к черту не годны и не нужны… Куда ни посмотри, почти везде ошибка на ошибке, самообман на самообмане, мираж на мираже. И как следствие – сожаленье, вздохи, печальные глаза.
– Нет, я вовсе не сожалею, что женился, я очень люблю своих.
– Впрочем, Федор Иванович, тут общего закона нет, хотя все это – заведение, так называемый брак, – престранная и пренасильственная, выдуманная история. Но меня вы уж очень заинтриговали, буду ждать знакомства с нетерпением. Кто ж такая…
– Недавно я прочитал две статьи Горького. А если я их прочитаю на вечере? Серьезные, талантливые статьи, размышления о прекрасной Франции и о Нью-Йорке – городе Желтого Дьявола.
– Это будет просто замечательно. Его еще не выгнали из Америки? Говорят, он в Штатах делает революцию, во всяком случае, ему удалось там поднять изрядный шум. С каким удовольствием я вспоминаю прошлый год, когда мы так много виделись и разговаривали. Страшно люблю его и просто обожаю.
– Нелегко ему живется… Дочка его, Катюша, скончалась от воспаления мозга в Нижнем Новгороде, а может быть, и какая-либо скрытая форма туберкулеза, которым он болел как раз в то время, когда девочка родилась. Вот и я все время думаю, как бы что не случилось с моими. Такое время ужасное, представьте себе, Владимир Васильевич, грозят немедленно объявить всероссийскую забастовку, а это означает, что могут отключить электричество, водопровод, канализацию, а у меня маленькие дети…
– Понимаю, понимаю, Федор Иванович, конечно, порядок должен быть восстановлен. Ведь до чего дело дошло, два хулигана целый месяц требовали денег от евангелической школы, писали им угрожающие письма, но им не отвечали. Тогда они напали на сторожа, ранили его, требуя от него сто рублей. Откуда у него такие деньги? Я позвал старосту, тот обещал принять меры, доложили уряднику, становому…
– Никак не могу выразить своего отношения ко всему, что у нас происходит.
– Значит, Федор Иванович, вам попались плохие книжки, если не увлекли вас мечтой социалистической. Вот Герцена б надо вам почитать. Мне кажется, иной раз он выше, гораздо глубже и шире, чем Лев Великий. Бунтовщик, эмигрант, сопротивник правительства, непокорный, непослушный, своевольник, каким горячим и пламенным борцом он выступает во многих своих сочинениях. Он бы убедил вас.
– Да меня и не надо убеждать, меня Горький убедил. Но ведь это ж все слова, а дело-то пока кровавое. Когда я встретил Горького, мне показалось, что я нашел тот очаг, у которого можно забыть, что такое ненависть, узнать, что такое любовь и дружба. У этого очага я уже совсем поверил, что есть на свете хорошие, искренние люди, любящие свой народ. Но вскоре я узнал, что у этого очага появилась Мария Федоровна, а Екатерина Павловна уехала с детьми сначала в Крым, а потом и за границу. И вот сейчас узнаю, что Катенька умерла. Революцией увлеклись, а человека позабыли, не сберегли. Возможно, я не разбираюсь в политике и не умею относиться к явлениям жизни с политической точки зрения; я актер, а не политик… Для меня на первом плане только люди, поступки и дела. Дела добрые и злые, жестокие и великодушные, свобода духа и его рабство, разлад и гармония, как я их воспринимаю простым чувством, – вот что меня интересует. Если подавляют мою свободу, я протестую. Скорее, во мне есть некоторое зерно артистического анархизма. Как вы думаете, Владимир Васильевич, а?
– Ну и загадку вы мне подбросили. Такого психологически тонкого монолога я еще не слыхивал, не разобраться сразу. Я вспомнил одну сегодня почти забытую книгу Флобера, роман «Воспитание чувств», я читал ее очень давно, но отлично помню яркие, колоритные страницы, где описывается Париж и парижские события 1848 года. Эти страницы писаны так сильно и талантливо, что вполне не уступят описаниям самой Жорж Саид в «Орасе» парижской революции 1830 года. Так много сходного в положениях и мыслях с нынешним временем и с нынешними людьми. По-моему, нынешние наши люди стоят выше тогдашних французских и во многом идут дальше, смелее и сильнее. И был ли когда-нибудь в 1848 году, во Франции, такой пролетариат и такой рабочий класс, какой у нас теперь существует. Кажется – ни-ни.
Стасов подошел к книжному шкафу и вытащил небольшую книжку.
– Вот, кстати, этот роман.
– Я читал этот роман, мне Горький рекомендовал его прочесть. Есть в романе действительно поразительные места. Сейчас покажу…
Никогда еще не видел Стасов Федора Ивановича в столь возбужденном состоянии. Шаляпин лихорадочно перелистывал книгу, читал вслух какие-то слова, торопливо возвращался к середине книги, потом снова уходил к концу ее.
– А-а-а, вот эта страничка, – радостно прогудел он. – Надеюсь, вы, Владимир Васильевич, вспомните. «Толпа напирала на них, и они очутились в комнате, где под потолком был раскинут красный бархатный балдахин. Внизу, на троне, сидел чернобородый пролетарий в расстегнутой рубашке, с лицом веселым и глупым, как у китайского болванчика. На возвышение поднимались другие, чтобы тоже посидеть на троне.