Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Прямо сценка из мифологии! – заметил Юсоне. – Вот он – народ-властитель.
Кресло подняли за ручки и понесли, раскачивая, через залу.
– Черт возьми, как его качает! Корабль государства носится по бурным волнам! Ну и канкан! Настоящий канкан!
Трон поднесли к окну и под свистки кинули вниз.
– Бедный старик! – сказал Юсоне, глядя, как трон упал в сад, где его быстро схватили, чтобы отнести к Бастилии и там сжечь.
Всеми овладела неистовая радость, как будто исчезновение трона сулило безграничное счастье в будущем, и не столько из мести, сколько ради того, чтобы проявить свою власть, народ стал рвать занавески, бить, ломать зеркала, люстры, подсвечники, столы, стулья, табуреты, всякую мебель, уничтожая даже альбомы с рисунками и рабочие корзинки. Раз уже победили – надо позабавиться! Чернь насмешливо закутывалась в кружева и шали. Золотая бахрома обвивала рукава блуз, шляпы со страусовыми перьями украшали головы кузнецов, ленты Почетного легиона опоясывали проституток. Всякий удовлетворял свою прихоть: одни танцевали, другие пели…» – Шаляпин читал громко, каждое слово отделяя выразительной интонацией, делая паузы, поглядывая в это время на помрачневшего Стасова, который хотел обратить внимание совсем на другие страницы. – «…Потом неистовство приняло более зловещую форму. Непристойное любопытство заставляло людей заглядывать во все уголки, открывать все ящики. Каторжники запускали руки в постели принцесс и валялись на них, вознаграждая себя за невозможность изнасиловать королевских дочерей. Какие-то мрачные личности безмолвно бродили по дворцу, стараясь что-нибудь украсть…» Ну, тут еще есть интересные детали и подробности, я их опускаю… «В передней, на куче одежды, стояла, как статуя Свободы, публичная девка, неподвижная, страшная, с вытаращенными глазами… Из окон выбрасывали рояли, комоды и стенные часы…» Ну, уже пошли мелкие неприятности свершившегося переворота. И вот я все думаю, думаю, Владимир Васильевич, а что, если и в нашей революции произойдет нечто подобное, ведь наш бунт пострашнее может быть, чем французский, да и побеспощаднее.
– А вы зря остановились на этом месте. Дайте-ка я дочитаю, Федор Иванович. Видите вот эту фразочку: «Пойдем отсюда, – сказал Юсоне, – такой народ вызывает во мне омерзение». Это ведь не только Юсоне говорит, как вы сами, конечно, понимаете, это сам Густав Флобер осуждает этот народ, хотя он же устами Фредерика заявляет: «Что бы там ни было, по-моему, народ прекрасен». Да и другие персонажи прямо заявляют: «Все прекрасно! Народ торжествует! Рабочие обнимаются с буржуа!.. Республику провозгласили! Теперь мы будем счастливы!.. Королей больше не будет! Свобода на всей земле!» Вот что превыше всего, Федор Иванович!
– Да ведь и я встретил царский манифест от 17 октября с таким подъемом и такой радостью. Стоял на столе в «Метрополе» и пел «Дубинушку». А что из этого получилось? Столько крови пролилось. А свободы как не было, так и нет, опять закручивают гайки, расстреливают людей, вешают… А борьба между революционерами и властью вряд ли прекратится, хотя людей все больше тянет к личной жизни, во всяком случае, меня тянет к личной жизни, Владимир Васильевич, и тут я ничего не могу с собой поделать. Так что, я побегу за своей поклонницей?
– Конечно, конечно! Да и мне надобно уже переодеваться, – говорил Стасов, качая головой, провожая Шаляпина до дверей. «Ох, не так уж прост он, наш Федор Иванович! Вроде бы парень простоватый, без особого образования, а как толково рассуждает, вроде словами Горького должен был бы говорить… Ан нет! Свое мнение имеет да еще моим Флобером меня ж и побил… «Такой народ во мне омерзение вызывает», не зря он эту фразочку вычитал, да еще с такой зловещей интонацией; я ему про социализм, про Герцена, хотел даже еще про Прудона, Луи Блана, Фурье рассказать… Предосадно, предосадно получилось, побил меня мой дорогой Федор Иванович. Может, и прав он, обратив мое внимание на безобразные стороны французской революции 1848 года, изображенные Флобером. Вроде бы мимоходом бросил несколько фразочек, а меня уж сомнения одолевают…»
Стасов начал листать роман Флобера и с удивлением почувствовал, что решительно по-другому воспринимает некогда поразившие его сцены… Попытка Фредерика выдвинуть свою кандидатуру в депутаты показана Флобером в явно издевательских тонах, скрытых его лаконичной объективностью изображения. Эти картины чем-то напоминали недавние выборы в Государственную думу, те же речи, та же безответственность в обещаниях избирателям… «Разве правительству не следует уничтожить декретом проституцию и нищету?» – с такой же легковесностью к решению важнейших социальных программ подходили и некоторые недавние кандидаты в думу. Как все повторяется в истории различных народов! «Сперва надо уравнять богачей со всеми прочими. И он описал, как в своих домах с золочеными потолками богачи предаются разврату, а бедняки, изнывающие от голода на чердаках, преисполнены всевозможных добродетелей. Рукоплескания заглушили его последние слова…» А Федор Шаляпин не хочет, чтоб его уравнивали со всеми прочими, он тоже мог бы оказаться на чердаке, изнывающим от голода, но выбился в люди, стал богатым и независимым, работает до измождения. И как это действительно «уравнять всех богачей со всеми прочими»? Да и мысль Розанетты о том, что в стране, так же как и в доме, должен быть хозяин, а то всякий норовит сплутовать, тоже весьма звучит актуально для нынешних дней. А как ловко перекрасился банкир Дамбрез? Был за короля, потом стал депутатом при республике, целых три месяца кричал: «Да здравствует Республика!» – и даже голосовал за изгнание орлеанской династии, а потом превозносил Кавенья-ка… «Дамбрез, уподобляясь барометру, неизменно выражал все последние колебания». «Выше всех превозносил обычно Тьера – за его книжку против социализма» – вот две фразы, в которых дана презрительная характеристика человека беспринципного, ловкого, но плохо кончившего… Так им и нужно!
Время между тем шло своим чередом, приближаясь к тому часу, когда должны были собираться гости. Владимир Васильевич долго размышлял над неожиданно возникшей перед ним проблемой: во что ему одеться? Как летом, 16 июля, красную шелковую рубашку, атласные голубые штаны и желтые сафьянные сапоги? Или белую шелковую рубашку, вышитую Соней Кавериной красным шелковым узором по китайской шелковой материи? Или черный фрак?
Сколько уж раз за свою долгую жизнь Владимир Стасов принимал гостей и бывал в гостях, а сегодняшний день, предчувствовал он, окажется особенным, все звонки уже прозвенели, пора собираться в самый далекий путь, откуда нет возврата. Он прожил славную жизнь, больше делал для других, чем для себя; а все – для России.
4 сентября 1906 года Владимир Стасов писал брату Дмитрию:
«…А вчера, после многого пения, Шаляпин объявил, что хочет нам прочитать кое-что. И прочитал: «Город Желтого дьявола» и «Прекрасная Франция»… Оба истинные шедевры. Настоящий Байрон нашего времени, какая сила! Какая красота! Какая картинность языка! Можно только удивляться краскам Максима Горького. Для меня эти две вещи – наравне с «Человеком» – лучшие его создания. Это именно то, что от него останется навеки, вместе с «Буревестником», с «Песнью о Соколе», с «Дятлом» и немногими другими. Все прочее, особливо весь паршивый его театр и все его добродетельные воры, мошенники, пьяницы и прочие гады, это все – дрянь, глупость, преувеличенье, фальшь и притворство. Но «Человек», и «Желтый дьявол», и «Прекрасная Франция» – совсем другое дело.
Шаляпин читал умеренно хорошо, не очень-то знатно, но патетичные места и высокие душевные ноты – великолепно, с великим огнем и поразительною силой! За ужином я провозгласил здоровье «Федора Большого!», и ему довольно, довольно похлопали. Он же отвечал мне маленьким приветствием и затянул мне: «Слава!» Неожиданно подхватили и разные другие, и вышло очень недурно, складно… Тоже я упросил Гинцбурга Элиаса прочесть после конца ужина две маленькие вещицы, очень милые: «Ожидание от жандарма пашпорта» и «Комната актрисы». Все хохотали и восхищались – всего более Марья Валентиновна, нынешняя пассия Шаляпина: он сидел по мою правую руку, она по левую. Она решительно всем вчера понравилась: и красота, и простота, и любезность, и приветливость.
Но Шаляпин – Шаляпин, какой он вчера был – просто невообразимо!! Так произвел «Я не сержусь», «Старые злые песни», как, кажется, никогда еще! Я подобного у него не слыхивал, даром, что давно-давно слушаю и знаю его. Удивительно. Мы были просто поражены этою неожиданною силою, страстью и огнем. Многие расплакались, разревелись. Представьте, одна из них – Зельма. Она вскочила с места, убежала к Наташе в комнату, за шкапы и ширмы, легла на кровать и плакала. Мы все – вроде того же. Да, мне казалось, никогда ничего подобного я еще не слыхивал. Словно один из изумительнейших, вдохновеннейших вечеров Рубинштейна. Да, да, да, не слыхал, не слыхал ничего подобного. А он, Шаляпин, говорит, что его так настроила вчерашняя компания, вчерашняя великая художественная атмосфера!
Римский-Корсаков был тоже глубоко потрясен, а каков был Феликс Блуменфельд, уже и рассказать нельзя, его унесла и подняла чудесная художественная атмосфера… И он это нам сделал с такой несравненной поэзией после Шаляпина, в этом же самом романсе, где он был так необыкновенен, просто непостижимо чудесен! Да, такого вечера я не запомню…»
23 сентября 1906 года Шаляпин писал Стасову: «Дорогой мой и горячо любимый Владимир Васильевич! Вот чего я отвечу Вам на письмо Ваше:
Я еще не точно уверен, что приеду именно в ноябре в Петербург. Это вот почему.