Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Время пролетело быстро. Скоро начнут собираться гости. Но придет ли пораньше Шаляпин, как обещал? Этот вопрос больше всего волновал Стасова. Он перекладывал пакеты и пакетики на столе, ходил по большой гостиной, делая вид, что рассматривает картины, скульптуры, а на самом деле просто привычно скользил глазами…
Наконец-то ожидания его были вознаграждены: вошел Шаляпин, широко раскинув руки.
– А я немного пораньше, Владимир Васильевич, как обещал. У меня сегодня выходной.
– Рад я, радешенек, хоть чуточку покалякаем побольше, а то все на людях да на людях. Я слышал, вы отдыхали в Эмсе?
– Да, не только отдыхал, но и полечили меня там, а в Париже пришлось подвергнуться небольшой операции, прижиганию в носовой полости. И там, за границей, узнал, что меня обвиняют в преступлении против царя и отечества. Вот что обидно-то…
– Расскажите-ка подробнее, что-то мелькало в газетах, но я так и не понял суть обвинений.
– Представляете, я блаженствую на отдыхе, а мне приносит газету Иола и чуть ли не плача показывает место в информации и говорит: «Тебя разыскивают власти в России. Что ты такого натворил? Ты давал деньги на революцию? За это тебя будут судить!» Сначала я подумал: шутит. Но нет. В газете действительно написано: «Ищут Шаляпина». Так и пришлось раньше времени вернуться в Россию.
– Ну и что же? Сейчас могут по совершенно пустячному делу посадить в каталажку, а потом оправдывайся. Вот я недавно был в жандармерии, встречался с двумя ротмистрами.
– У вас что-то случилось?
– Елену Стасову опять арестовали, заключили в «Литовский замок», пытался доказать следствию, что она ни в чем не виновата. У нее обнаружили рукопись статьи для газеты «Эхо», вполне легальной и выходившей вместо закрытой царским правительством газеты «Вперед». Конечно, направление газеты социал-демократическое, но ведь легальной, – подчеркнул последнее слово Стасов. – И я пытался в разговоре с жандармом обратить его внимание именно на этот факт. Ясное дело, что они все о ней знают: и то, что она участвовала в съезде РСДРП, и то, что она спасала матросов после Свеаборгского восстания, и то, что она знала об ограблении банка, но ничего доказать не могли. Так, одни только предположения, а ведь мы начинаем строить правовое государство, как не устает говорить Столыпин, вот этим мы и пользуемся в доказательствах невиновности Елены. Дмитрий Васильевич тоже предпринимает кое-какие шаги. А я пытался выгородить еще одного сидельца: мой молодчик, Герцель Гершовский, арестован и отправлен в Петропавловскую крепость вместе с каким-то своим товарищем. Я говорил ротмистру, что этот Гершовский вовсе не способен к такой деятельности, какую ему приписывают, а занят постоянно и интересуется только своей скульптурой, почему, дескать, и я им интересуюсь и забочусь о нем. «А тогда зачем он сунулся во все это?» Я говорю: «Решительно – от одной бедности и нищеты. Конечно, вот мы, разные знакомые, уже много времени даем и деньги, и вещи, и всякую другую подобную помощь, но все оказывается мало, слишком мало, порой ему, бедняжке, приходится ночевать весной и летом прямо где-нибудь на скамейке». Вроде бы убедил его, что ничего страшного в моем молодчике нет. Правда, следователь ничего мне не сказал, но я почувствовал, что эта история довольно маленькая и ему ничего особого не грозит, уверен, что скоро и его выпустят. Так что я предовольный и пре-удовлетворенный покинул это мрачное заведение.
– Нет, не дай Бог там оказаться. Я был в Крестах в мае этого года, навещал Алексея Алексеевича Суворина, редактора «Руси»; допустили к узнику, как только я назвал свою фамилию. Какое-то тягостное впечатление у меня осталось от этого посещения. За что держат хорошего человека?
– Федор Иванович! Не надо отвлекаться, а то я опять ничего толком не узнаю, придут гости, закрутят нас. Расскажите…
– Да, да, Владимир Васильевич! Во время киевских гастролей в апреле этого года я дал концерт для рабочих. Не буду рассказывать, как мне удалось получить разрешение у властей, это особый разговор, может, сегодня расскажу вечером, между пением, а о самой сути обвинений в мой адрес. Как-то пришли ко мне в Киеве рабочие, попросили меня дать концерт для них, пригласили к себе в гости, походил я там по ихней рабочей слободке, посмотрел их хибарки, выпил с ними, покалякали, рассказал им о себе, как я тружусь для того, чтобы заработать большие, как они говорят, деньги. Через несколько дней опять пришли ко мне с той же просьбой. Я уже думал об этом, готов с большой охотой дать такой концерт. Но как? Вы же знаете, что это не так-то просто. Я ж не могу выйти на площадь, раздать билеты, и все будут довольны. У меня ж антрепренер, театр, аренда, другие актеры, музыканты, хористы, рабочие на сцене, капельдинеры… Они ж тоже работают. Но мне очень хотелось исполнить просьбу рабочего люда. И придумал… Снял цирк Крутикова, вмещающий около 4500 человек, 4000 билетов раздал бесплатно и за символическую цену от двенадцати до сорока копеек, а 500 билетов пустил в продажу среди имущей публики – на покрытие текущих расходов и на плату за помещение. Рабочие с восторгом приняли мой проект… Снял цирк, добился разрешения на концерт, договорился с полицмейстером и рабочими об охране порядка. Я был в восторге, правда, огорчила меня бумага, которую мне показал губернатор, в бумаге этой прямо говорилось совершенно секретно, что артист Шаляпин отправился по городам Российской империи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты с целью революционной пропаганды и что посему местным властям предписывается обратить на выступления оного Шаляпина особливое внимание.
– И он вам такую бумагу показал? – с сомнением спросил Стасов.
– Я тоже удивился, но факт остается фактом. Это и насторожило меня. Я тут же попросил рабочих, чтобы они сами отвечали за порядок и не допустили бы никаких провокаций. Но одного я не учел: слух об этом общедоступном народном концерте мгновенно разошелся по Киеву, и в день концерта улицы вокруг цирка Крутикова оказались запруженными народом. Допустим, отель «Континенталь» недалеко от цирка, но пробраться через толпу даже и думать не стоило. Кто же будет петь? Хорошо, что со мной были смекалистые ребята. Заметили, что одна стена цирка прилегала к отелю, мы открыли окно в коридоре гостиницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка, пробили в крыше окно и тем же акробатическим способом очутились в цирке… Народу было столько, что зрелище принимало пугающий и подавляющий характер. Шум рукоплесканий длился несколько минут. И я, опасаясь непредсказуемых выходок, обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я, что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет далее нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа! Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я успокоился, начал концерт «Духовной жаждою томим», Римским-Корсаковым и Пушкиным…
– Римлянин вчера приехал с семьей. Будет сегодня. Но в чем же…
– Уже подхожу к сути… Аплодировали оглушительно, по-другому не скажешь… Все почувствовали, а я в особенности, какое-то новое дыхание жизни, во время «бисов» требовали исполнить «Варшавянку», «Интернационал», этих песен я не знаю, а «Дубинушку» конечно же исполнил, подтягивал мне пятитысячный хор рабочих. Получилось здорово. Не знаю, что звучало в этой песне – революция или пламенный призыв к бодрости, прославление человеческого труда, счастья, свободы. Не знаю, я в экстазе только пел, а что за этим последует – рай или ад, – я и не думал. Конечно, дубины подымаются «на господ и бояр», чаще всего плохих бояр и господ, хороших не жгли бы, не терзали бы этой весной и летом… Не желаю ничьей крови, но конца гнета я желал, а свободу я люблю, для всех свободы. Разошлись тихо и мирно, крайние реакционеры за «Дубинушку» зачислили меня в ярые революционеры. Расплатился со всеми участниками концерта, оставшиеся деньги в сумме 1704 рубля 33 копейки поручил своему приятелю Мунштейну передать в пользу рабочих, известив об этом публику через газету «Отголоски жизни», Мунштейн через несколько дней в той же газете сообщил, что полученные деньги от меня он передал представителю организованных рабочих, который в свою очередь сообщил в легальной петербургской газете, что киевские социал-демократы доводят до общего сведения, что ими получено 1704 рубля 33 копейки с одного недавно бывшего концерта. Тут и дураку стало ясно, что шаляпинские деньги попали к социал-демократам. Значит, Шаляпин подбрасывает дровишки в пожар революции. Ату его, ату… Вот и посыпались снова письма с угрозами, а в черносотенной печати просто началась травля, усматривая в моих действиях «признаки нелегальности». Представляете, Владимир Васильевич?
– Придется вам, Федор Иванович, послать письмецо в ту же «Киевскую речь» с объяснением причин и мотивов этого «преступления», дескать, пришли ко мне представители киевских рабочих с просьбой дать возможность им, беднякам, послушать меня за дешевую плату. Я с удовольствием согласился на это и устроил им народный концерт с бесплатными и дешевыми местами, весь сбор которого решил отдать в их же пользу… Передал через приятеля своего Мунштейна, о чем тоже было сообщено в газетах… Нет, пожалуй, лучше сказать, что вы передали деньги рабочим в присутствии Мунштейна и этим присутствием и ограничилось его участие в этом «преступлении». А к какой партии принадлежали эти представители рабочих, вы не знали, вам было известно только одно, что среди этих рабочих много семейного, голодного и несчастного люда.
– Так и на самом деле было. Зачем Мунштейна впутывать в это дело? Просто он случайно оказался рядом, а я срочно уезжал из Киева, меня провожали рабочие и друзья, вот я им и передал деньги.
– Так и надо написать, Федор Иванович, чтоб не было и малейших признаков нелегальности и «противозаконных деяний», за что могут привлечь и к судебной ответственности. «Московские ведомости» уже взялись за вас, вы уже виноваты в том, что «вместе с Горьким, Чеховым и Художественным театром за воспитание публики с концертной эстрады взялся господин Шаляпин», цитирую почти дословно.
– Что ж, компания неплохая, только не хочется оказаться в тюрьме, я уже кое-кому пожаловался на преследователей, надеюсь, замнут. Да что мы все о такой чепухе… Как ваше здоровье, вот какой вопрос все вертится у меня на языке, дорогой Владимир Васильевич.
– Я здоров всем телом, от макушки головы и до пяток, но у меня есть что-то вроде болезни или, по крайней мере, нездоровья, и это нездоровье нередко держит меня за фалды, лишает свободы и мешает мне жить и быть, как бы мне хотелось и надо.
– В газетах что-то мелькнуло…
– Не обращайте внимания на этих писак, выдумывают все, фальшь и неправду газетных писаний невозможно опровергать, не хватит сил. Как-то написали, что у меня три удара и мое положение очень опасное, а в другой газете написали, что мне уже 89 лет… Мои болести и страдания, мои обмороки – единственно от кишок, их ослабления, быть может, дряблости и малой деятельности. Все остальное – газетная ложь и вранье. Дают средства против кишок – вот и все. Бурное лето провел, много работал, устраивали и торжественные свидания с друзьями… Хоть без вас, Федор Иванович, и скучновато было, но и 16 июля отметили, несколько прекраснейших букетов розанов, мне привезенных, украшали наш стол, чудесно пахли, словно каким-то рафаэлевским запахом благоухало, живые, веселые разговоры порхали с одного стола на другой, но полного веселья, Федор Иванович, все-таки не было: Леночка наша сидела в тюрьме, много тогда неясного было. А вдруг она на чем-нибудь серьезном попалась? Время-то наступило суровое… И все-таки нас было не меньше двадцати семи за столом.