Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Никто и не собирается с тобой спорить, Леня, дорогой ты мой человек. Лучше скажи мне, как тебе понравился Рауль Гинсбург, ведь теперь он нами управлять будет. Смешной человек, но я его очень полюбил, каждый год к нему в это время готов ездить, особенно с тобой…
– Ты не поверишь, как только столкнулся в первый же день с этим театром, почувствовал разочарование. Едва добрался куда нужно. Театр маленький, какие-то лабиринты, толчется масса народа, которые вроде и служат в театре, но делают вид, что им ничего здесь не нужно, полнейшее равнодушие всяк и каждого. По-французски расспрашивал, где хоть какое-нибудь начальство. Никто не знает. А где репетиционный зал? Никто ничего не мог сказать мне. Махнут куда-то в сторону и уходят. Наконец какая-то добрая душа провела меня в зал для репетиций, где я с радостью увидел Титта Руффо, который тут же меня успокоил, рассказав, что этот театр исключительный по исключительно равнодушному отношению к артистам.
Шаляпин широко улыбался, слушая разгорячившегося при воспоминаниях о первом посещении театра «Казино» Собинова. Он-то уже привык к здешнему климату, хорошо знал эти порядки.
– Ты, Леня, слишком молод, чтоб тебя принимали за знаменитого артиста, которого они ждали. Потому-то и не обратили на тебя должного внимания, – добродушно сказал Шаляпин.
– Пожалуй, ты прав, как только узнали, что сей младой муж и есть Собинов, сразу все изменилось. И помощник дирижера сразу объявился, и сам дирижер, милый маленький старичок, и главная моя партнерша Сторкио, и сразу собрался хор и началась репетиция. Все-таки удивительный народ… Никогда в жизни, даже в Большом театре, не видел столько начальства на репетиции, а перед репетицией была поименная перекличка, как в полку. А вечером пришел проведать меня Гинсбург, сказал, что дирижер очень доволен репетицией, похвалил наш дуэт, сказал, что даже не мог предположить, что в наше время можно так петь. И говорил твой Гинсбург без умолку, рассмешил меня тем, что хотел показать себя знатоком всех профессий на свете.
– Это хорошо, что ты понравился ему. Это такой пройдоха. Если он возьмется за тебя, он сделает тебе такую рекламу… Он и мне дал такую колоссальную рекламу, что я уже заключил контракты с Северной Америкой, Лондоном, Аргентиной, Бразилией. Это удивительный аферист, так что я могу и без императорского театра прожить. А тут еще Дягилев пристает со своими колоссальными проектами покорения Европы русским искусством.
– И кажется, Федор Иванович, – заговорил до сих пор молчавший Судьбинин, – это ему удается. Во всяком случае, выставка русских художников в Осеннем салоне в Париже в прошлом году поразила не только французские художественные круги. Дягилев сумел развернуть перед французами весь блеск и всю широкую палитру русского искусства, начиная с царских портретов допетровской Руси и кончая Репиным и нашими днями. Французы видели лишь крохотную выставку из пятидесяти картин в помещении русского клуба несколько лет тому назад, а тут семьсот пятьдесят картин… По той давней выставке французы и судили о нашем искусстве, а если русские художники выставлялись в салонах, на Всемирных выставках, то это были единичные случаи, да и картины их висели впотьмах, мало кем замечались. А тут Боровиковский, Левицкий, Кипренский…
– Простите, Сергей Николаевич, – деликатно перебил Судьбинина Шаляпин. – Я слышал об устройстве этой выставки еще в сентябре прошлого года от Стасова, вечная ему память, прекрасный был старичина, а он ругал эту выставку, о которой ему конечно же рассказывали, и он сам следил за ее подготовкой. Этот факт, по его словам, приводил его в ужас и отвращение. Ругал Ивана Ивановича Толстого и великого князя за участие в этом ужасном деле, как он выражался. Ну а уж про Дягилева не мог и спокойно говорить, пройдоха и пролаза, жаждущий себе местечка в академии или в Эрмитаже, это будет не выставка, а сплошное декадентство, сплошные безобразные глупости и нелепости. И не только Дягилева ругал, но обвинял Серова и Репина в сотрудничестве с Дягилевым. Так разбушевался старик, еле его успокоил…
– Стасов не принимал современное искусство, а Дягилев устроил замечательную выставку; это был просто праздник русского искусства, подобрал превосходные иконы новгородского, московского и строгановского письма, представлены были произведения живописцев и скульпторов XVIII и начала XIX века, много произведений современных художников. Французы были просто поражены богатством, разнообразием, силой, оригинальностью, самостоятельностью нашего искусства. И представляете, господа, у Дягилева не было ни копейки, а ведь на устройство выставки деньги нужны были немалые. Третьяковская галерея и Русский музей ничего не дали, известные коллекционеры, опасаясь за сохранность картин, тоже отказали. И сколько нужно было энергии, предприимчивости, адского терпения со стороны устроителей, чтобы собрать такие шедевры. Придет время, думаю, когда Дягилева будут превозносить как прекрасного организатора, подумайте, он сумел привлечь к этому предприятию и великого князя Владимира Александровича, и посла во Франции Нелидова, и влиятельную в высшем парижском обществе графиню Грюффель, и, конечно, Ивана Ивановича Толстого, и еще каких-то дипломатов, меценатов… Ох, позавидуешь энергии Сергея Павловича Дягилева, привлек к устройству залов и Бакста, и Головина… Французов потряс гений Врубеля, называли в газетах его и великим, и величавым поэтом, и гением, творцом грандиозных эпопей и пышных снов… Но самое главное – выставка в полном составе была приглашена в Берлин, Вену, Венецию, Барселону, Брюссель, Мюнхен и Лондон. Словом, полный успех Дягилева и русского искусства.
– Значит, я правильно сделал, что согласился выступать в концертах, которые он устраивает в Париже в этом году, – сказал Шаляпин. – Я еще был под впечатлением ругательных слов Стасова о Дягилеве, не отвечал на его письма, как вдруг он предстает передо мной собственной персоной. И сразу же в карьер: в мае 1907 года пять симфонических концертов в Париже, будут исполнены произведения самых знаменитых русских музыкантов, исполнять свои произведения будут Римский-Корсаков, Глазунов, Балакирев, Рахманинов. Среди участников назвал и тебя, Леня. Не мог я отказать, согласился выступать в такой компании.
– Приглашал и меня. Вот и совсем недавно сюда прислал телеграмму: убедительно просит приехать в Париж хоть на один концерт в течение мая. Предлагает какие хочу условия. Но вот что меня останавливает, Федор, ты должен меня понять… Когда разрабатывали проект покорения Европы русской музыкой, то ко мне не обращался никто. А теперь я вдруг понадобился, предлагает мне петь Баяна, песню Индийского гостя, каватину Берендея и песню Левка.
– Сначала я тоже с неохотой согласился поехать в Париж, а сейчас, когда узнал, что в концертах примут участие и Глазунов, и Римский-Корсаков, и Рахманинов, и Феликс Блуменфельд, то почему ж отказываться от такой возможности поддержать русское искусство в Европе.
– Вся эта затея, Федор, отдает какой-то хлестаковщиной, ведь надо ж серьезно готовиться, репетировать не один раз, если мы хотим действительно блеснуть перед Европой, как ты говоришь. Может, ты слышал о скандале, который произошел после моего отказа петь в театре Зимина партию Вертера?
– Слышал, конечно, говорят, что Зимин подал на тебя в суд за то, что ты отказался от спектакля, объявленного и готового, а ты взял и не пришел, тем самым нанес ему убыток. Так ли? – добродушно спросил Шаляпин.
– Вот видишь, это кто-нибудь тебе рассказывал из зиминской челяди, все переврали. Я действительно отказался петь, но здесь необходимо понять причины моего отказа. Оперу мы готовили с Ипполитовым-Ивановым, но он внезапно заболел. Заменивший его господин Палица провел только одну репетицию, в одном месте заменил арфу на пианино – и в опере все изменилось, оркестр играл неряшливо, у музыкантов были свои счеты с дирекцией, грозили даже забастовкой, подумай, как можно было играть и петь в такой обстановке… Я был всегда аккуратным артистом, добросовестно относился к своим обязанностям. Партию я знал, но в таком спектакле я не мог выступать перед московской публикой. Зимин ничего не добьется, правда на моей стороне, кое-как я не хотел выступать, превыше всего я чту чувство артистического достоинства.
– И что, в самом деле Зимин подал в суд? И тебе известны свидетельские показания?
– Ты же знаешь, что газетчики не упустят такой шанс, чтобы по всему свету не растрезвонить о скандале. Есть и свидетельские показания, есть выступления адвокатов, интервью, сплетни, слухи… И самое удивительное, Федор, в том, что Ипполитов-Иванов заявил, что ничего страшного в том, что дирижер заменил арфу на пианино, ссылается при этом на Римского-Корсакова, который, дирижируя своей симфонией, заменил арфу на пианино. Что ж происходит в нашем мире? Свободно избранный директор Московской консерватории с таким добродушием ссылается на этот факт, как на явление нормальное и допустимое.