Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Вроде бы кончил, не удивляйся этому словечку, закончил я симфонию вчерне. – На последнем слове Рахманинов сделал ударение. – А пока раздумывал заняться ею вчистую, она мне жестоко надоела и опротивела, какая-то жидкая получается. Тогда я ее бросил и взялся за другое… Это тебе Зилоти мог сказать, он был у меня в Дрездене, и я ему сказал о симфонии, а он, конечно, поведал всему миру. Ты знаешь, какая-то жадность обуяла меня, хватаюсь то за одно, то за другое, но ничего не довожу до конца. Хватаюсь за оперу, подгоняю либреттиста, требую от него срочного исполнения моего заказа, работаю взахлеб, горю огнем, целыми днями просиживаю за работой, сочинил один акт оперы, потом через несколько дней посмотрел на сочиненное как бы со стороны и, к сожалению, обнаруживаю бездну недостатков, удовлетворение проделанным словно испаряется. Берусь за фортепианную сонату, написал две части, третью не успел… Надо собираться в Париж, зарабатывать деньги. Играл я первые части сонаты одному немецкому музыканту, но так и не понял, понравилась она ему или нет, немцы такие дипломатичные… И вообще я начинаю замечать, что все, что я пишу последнее время, никому не нравится. Да и у меня самого часто является сомнение, не ерунда ли все это. Сейчас соната мне кажется дикой и бесконечно длинной, буду сокращать. Но так ведь хотелось воплотить в звуки одну руководящую идею, связанную с гетевским Фаустом – воплотить в звуках три контрастирующих типа: Фауст, Гретхен, полет на Брокен и Мефистофель. Тебе эти идеи должны быть близки, ты хорошо знаешь эту тему, эти типы рода человеческого. Но боюсь, что это сочинение никто никогда не будет играть из-за трудности и длины.
– А сам? Ты же превосходный пианист, сыграй сам, покажи, как надо исполнять. Добьешься успеха, а потом все за тобой будут исполнять. Вот увидишь. Ты еще покоришь своей игрой весь мир. Римский-Корсаков восхищается твоей музыкой, уж поверь мне, на его музыкальных вечерах всегда заходит речь о тебе.
– Ох, не лукавь, Федор, я знаю, что Надежда Николаевна не любит меня, не приглашает в свой круг. А я очень люблю «Светлый праздник», «Шехеразаду», «Испанское каприччио», очень многого ожидаю от исполнения «Золотого петушка», музыка прекрасная, я просмотрел изданную партитуру, проиграл в Дрездене… Музыка Римского-Корсакова каждый раз вызывает у меня неизменные восторги. При исполнении этих вещей у меня наворачиваются постоянные слезы, от сентиментальности моей натуры, что ли. Не знаю, а вот мои произведения у него не любят. Не говори мне обратного, знаю, слышал от постоянных посетителей этого музыкального салона.
– Вот и неправду тебе говорили. Николай Андреевич с восхищением говорит о тебе как о талантливом дирижере, особенно выделял твою работу над постановкой «Пана воеводы» в Большом театре. Время постановки оперы, говорил, было в Москве смутное, но талантливый Рахманинов заставил разучить оперу хорошо, оркестр и хоры шли превосходно, никакого сравнения с постановкой в частной опере, оркестр звучал во много раз лучше, особенно доволен был началом оперы, ноктюрном, сценой гадания, мазуркой, краковяком, сценой Ядвиги с паном Дзюбой… А ты говоришь. И о романсах высоко отзывался…
– Я сейчас скажу тебе, что он говорил о моих романсах, не нужно тебе, Федор, лукавить, у тебя это не получается. «В целом это – не камерная музыка, не камерный стиль. Часть романсов салонного склада, разумеется, это не Блейхман и не Врангель, но… Другие – прекрасная вокальная музыка концертного плана для большого зала, для широкого круга слушателей. Лишь немногие романсы отмечены настоящей камерностью. Аккомпанементы многих романсов слишком сложны в пианистическом отношении – требуют от исполнителя чуть ли не виртуозных данных. Случается даже, что именно в фортепианной партии, а не в голосе сосредоточен основной смысл и художественный интерес романса, так что получается собственно пьеса для фортепиано с участием пения». Разве ты не видишь в этих оценках полного непонимания моей творческой манеры. Я хочу полного сливания голоса со звуками пианино, чтоб пианино не сопровождало голос, а было такой же составной частью единой музыки. У него же музыка сопровождает голос, подыгрывает ему. Не знаю, понял ли ты, что я хочу сказать.
Шаляпин кивнул.
– У Римского-Корсакова свой стиль, свое понимание музыки, каждого жанра в ней, свои правила и догмы, обветшавшие формы он действительно ломает, создает нечто новое и прекрасное, но не понимает, что ли, что у меня есть свое представление, свой стиль. И свое представление о камерном романсе. Это ничего, Федор, что у меня провал следует за провалом, такая уж полоса. Лишь было бы время работать тихо и спокойно, не терзали б меня по всяким мелочам. Представляешь, вот сижу, работаю, что-то получается, наигрываю для себя, а потом неожиданно для меня обнаруживается тысяча неотложных дел – на деловые письма надо отвечать, корректуру править… На кой черт мне их присылают, но так я думаю в сердцах, а ведь проглядывать, править-то все равно надо, ничего тут не поделаешь, но после этого опять приходишь в творческое настроение день или два, а то и совсем наступит какая-нибудь хандра… Как-то в самый разгар работы пришли литографированные голоса моих двух опер, их нужно было все прокорректировать для Зилоти, для концерта, в котором ты принимал участие. Все это отнимает пропасть времени и не дает работать. Вот причина моего зла. А я как раз искал в это время кульминационный пункт в развитии дуэта героини и героя моей новой оперы. Надо было дойти до чего-нибудь крайнего, тогда, думал я, и все предыдущее простится. Стихи хороши, но никак не получается. Чувствую, что героиня своими рассуждениями безусловно расхолаживает своего возлюбленного, опять течет сплошная декламация, как в предыдущих операх, а я ведь хотел совсем другого. Конечно, ее роль можно сократить, но и у него не вижу таких слов, на которых можно было бы построить апофеоз всей этой картины. Вроде бы нашел в конце, но тут же почувствовал, что этот момент окажется запоздавшим. Так ничего не придумав, забросил и всю оперу. Может, когда-нибудь вернусь к этому сюжету. Но уж очень мало на себя надеюсь в писании. Сюжет и музыка мне вдруг надоели до крайности. И я бросил все к черту. Ничего не получалось за дни и недели, ни на шаг вперед не продвигался, вот когда горько и тяжело становится, вот когда тоска заедает… У Римского-Корсакова таких провалов никогда не бывало, в нем гармонично сочетаются и вдохновение, и тончайшая работа интеллекта, и дисциплинированная воля художника. Если Чайковский говаривал: «Пишу, как Бог на душу положит», то Римский-Корсаков совсем иной: «Пишу, как требует мой разум и воля». Чуть ли не в каждой вещи Николая Андреевича покоряет богатство гармонии и его ни с чем не сравнимый оркестр. У него есть чему поучиться.
С удовольствием слушал Шаляпин рассуждения своего друга. Главное даже не в тех мудрых мыслях и тонких наблюдениях, которые потоком лились из настежь растворенной души друга, а в том, что снова между ними нет никаких преград и недоразумений, снова они могут вот так доверительно говорить друг с другом, как это бывало в дни их юности, снова Рахманинов будет строго останавливать его, если он в чем-нибудь ошибется, строго наставлять его… Ну и пусть, хотя и стали гораздо взрослее, опытнее… А от Сергея Васильевича он примет любой совет, любое указание, любое наставление. Другое дело, что может не послушать и сделать по-своему, но что ж…
– Как здоровье-то? А то все о серьезном говорим с тобой, – ласково спросил Федор Иванович.
– Так вроде бы ничего, только вот глаза мои совсем испортились, помнишь: «Мартышка в старости слаба глазами стала», при чтении или напряженном писании глаза затуманиваются и голова сильно болит. По совету доктора выписал себе очки. Вообще-то я как-то расклеиваться стал. То здесь болит, то там. Да и сплю скверно. А бывает, и апатия нападет на меня, тоска, настроение аховое, и с отвращением начинаю думать о написанном, что сразу же сказывается и на отношении к окружающим.
– Нельзя так надолго уходить от жизни, пусть и гнусной, полной всяческих дрязг, невзгод, неприятностей, встреч с людьми не очень-то, может, и приятными. Но ты же лишаешь себя и встреч с приятными людьми. Я вот тоже попробовал как-то закрыться у себя дома на Зачатьевском. Дом прекрасный, полная вроде бы чаша, детей в доме полно, веселье, смех, прекрасная жена, любимая, ухаживает за мной, а на улице идут бои, выходить на эту улицу не хочется. Дай, думаю, посижу дома, хоть отдохну маленько. День просидел. Читал, конечно, работал, с детьми возился. Но вскоре почувствовал, что чего-то мне недостает… Затосковал без публики. Представляешь? В скучном и темном Зачатьевском переулке к тому же отключили электричество – всеобщая забастовка. Я затосковал, выпил, конечно, не помогает… Вытащил свои сувениры, подарки, навесил на себя Золотую Звезду бухарского эмира, другие блестящие побрякушки, которые украшают людское тщеславие, и сижу, распевая песни. Пришел ко мне приятель-художник, торопливо начал рассказывать, что же происходит на улицах, и глядит на меня остолбенело. Я тоже на себя посмотрел его глазами: на халате ордена, через плечо ленты от венков, на шее подаренные часы с изумрудами, в халате и домашних туфлях и распеваю: «Последний нонешний денечек…» Он просто застонал от ярости. «Что это такое? – закричал он. – Ты что? С ума сошел? Кругом происходит Бог знает что, на всех домах ставятся какие-то отметки, кресты, и у тебя на двери поставлен углем крест, а ты – балаганишь! Разве такими вещами играют? Не дай Бог, если увидят тебя эдаким, – расстреляют! И – за дело!» Так рассердился, остановить невозможно было. Ну а я продолжаю дурачиться, полез его обнимать со словами: «Последний нонешний денечек…» И предложил выпить, потому что мне было грустно, и я сидел дома в полном одиночестве. Так вот он обиделся и удрал, снова оставив меня в одиночестве и скуке. Не люблю я одиночество, Сергей, не могу долго пребывать без публики, без игры, без пения, без театра…
– Ты – другое дело, Федор, ты творишь на людях и в окружении людей. А мне так не хотелось ехать в Париж, но все мысли были о поездке сюда, и мысли самые неприятные. Ресурсы кончались, только из-за денег я приехал сюда, а так уже был бы в Ивановке. На все лето туда поедем, как и в прошлом году. Хорошо там, в июне мы ждем ребенка, так что возни и хлопот предстоит много. А осенью – снова в Дрезден, уже мечтаю о том, как я надолго там затворюсь в четырех стенах уютного дома.
Долго еще говорили друзья о своем житье-бытье, о творческих планах, о событиях в России, о выборах в Государственную думу, о выступлениях депутатов, о политике Столыпина, о предстоящем совместном выступлении в одном из дягилевских концертов русской музыки в Париже. Шаляпин испытывал горделивое чувство покоя в душе, наступающего после длительного беспокойства, вызванного непонятными причинами. Вроде бы и не виноват, а чувство вины беспокоило его почти целый год, с тех пор как познакомился с операми Рахманинова: вроде бы музыка талантливая, а он, Шаляпин, ничего не мог поделать со своей партией в каждой из них; не получался ни образ Барона, Скупого рыцаря, ни образ Ланчотто Малатесты, живых характеров не возникало после его исполнения – вот что тревожило и мучило его все эти месяцы. А теперь все прошло, и он снова почувствовал, как беспокойство уходит из его сердца, наполняясь любовью и дружескими чувствами. Уж он так будет петь свою партию в «Весне», что земля и небо будут рукоплескать ему за исполнение этой кантаты талантливейшего друга его.
Все эти майские дни в Париже были наполнены русской музыкой. Распускали слухи, что террористы готовятся к своим «черным» акциям – взорвать бомбу; эти слухи несколько расхолодили аристократическую публику, но истинные ценители русской музыки не испугались.
Глава третья
Подарок судьбы
Все крупные газеты в Париже отметили полный успех концертов русской музыки, выделив среди композиторов Римского-Корсакова, а среди исполнителей – Шаляпина. Не скрывали и удивления, что такое грандиозное предприятие удалось организовать в столь короткие сроки: только полгода тому назад с успехом прошла выставка русских художников, и вот уже «демонстрация» огромных достижений русских композиторов и исполнителей. Всерьез в прессе заговорили о необходимости на французской оперной сцене спектаклей русских композиторов, называли «Снегурочку» Римского-Корсакова и «Бориса Годунова» Мусоргского.