Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Незадолго до приезда Шаляпина в Россию казнили тех, кто принимал участие в покушении на Столыпина, генерала Мина, петербургского градоначальника фон дер Лауница, главного военного прокурора генерала Павлова… Шаляпину рассказывали, что Николай Второй особенно был раздосадован убийством последнего и на донесении о гибели Павлова написал: «Трудно заменимая потеря честного и стойкого человека». И вспоминая события 1906-го, унесшие много жизней крупных чиновников и генералов от рук боевиков, Николай Второй сказал Столыпину: «А ведь министерство внутренних дел, Петр Аркадьевич, работает из рук вон плохо. Высших сановников империи революционеры щелкают как куропаток». – «Ваше величество, в этом нет ничего удивительного, идет гражданская война, которая пока что в стране полностью не закончена!»
Много Шаляпин слышал о Столыпине, и хорошего, и плохого… О «столыпинских галстуках» говорили во всех слоях общества, где бывал Федор Иванович. Но не всегда с осуждением. Чаще брали его под защиту: и действительно, нужна была твердая рука, способная остановить разнузданный террор, убийства ни в чем не повинных людей, грабежи банков, нападения на квартиры… Столыпина резко осуждали за военно-полевые суды, за сотни казненных в последние месяцы. Но как было оградить человека от самосуда членов преступных сообществ, безнаказанно действующих в России? Только строгим исполнением законов, ограждающих от террора жизнь и собственность русского гражданина. Если противоправительственному течению дать естественный ход, говорили Шаляпину, если не противопоставить террористам силу, то скоро они действительно, как куропаток, перестреляют всех правительственных чиновников и генералов. «Кровавым бредом» назвал Столыпин недавние революционные события и призвал отличать «кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить трудно больного». Столыпин резко осуждал тех, кто по-прежнему пытался «усилить брожение в стране, бросать в население семена возбуждения, смуты, с целью возбуждения недоверия к правительству, с тем чтобы подорвать его значение, подорвать его авторитет, для того чтобы соединить воедино все враждебные правительству силы»… Резко осуждает путь насилия и считает, что государство вправе оградить себя от этих разрушителей государственных устоев, закона и порядка. Если государство даст кому-то пойти по этому пути насилия, то такое государство станет пособником собственного своего разрушения. Столыпин резко выступал против тех, кто призывал к национализации земли. Подобные реформы могут быть гибельными для страны, говорил он на заседании Государственной думы, возражая ораторам левых партий, «…цель у правительства вполне определенная: правительство желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода… Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, наследственная. Такому собственнику-хозяину правительство обязано помочь советом, помочь кредитом… В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»
Эти слова Столыпина облетели всю Россию, и трудно было не согласиться с ним… Но с ним не согласились многие депутаты в Думе, а потому ее пришлось распустить и назначить новые выборы по новому избирательному закону. В светских салонах были довольны такими решениями правительства, поговаривали, что «разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение». Применение всех законных средств защиты должно положить конец всем преступлениям врагов общества. «Не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками – бунт погашается силою, признанием неприкосновенности частной собственности…» Эти слова Столыпина, тоже не раз с одобрением повторявшего их, слышал Шаляпин и ничего не мог сказать против этого: деньги, частная собственность давали ему возможность нормально жить, нанимать детям гувернеров и учителей, самому ездить по странам и городам России… Ни в чем себе не отказывать. Но вот Горький попросил его устроить концерт для рабочих и в пользу социалистического движения в Америке… Не противоречит ли эта его деятельность тем мыслям, которые он только что поддержал, вспомнив слова Столыпина, да и вообще слова в пользу частной собственности не раз говорили чуть ли не все его друзья, товарищи и коллеги…
Так в размышлениях о прошлом и будущем и прошли все длинные семь дней дороги по Атлантическому океану.
На пристани Федора Шаляпина встречали… «Остановился я в какой-то великолепной гостинице, роскошной, как магазин дорогой мебели. За обедом кормили крабами, лангустами в каких-то раковинах, пища была какая-то протертая, как будто ее уже предупредительно жевали заранее, чтобы не утруждать меня. Наглотавшись оной пищи, я пошел на 5-ю улицу смотреть многоэтажные дома крезов…»
В «Страницах из моей жизни» Шаляпин вспоминает, что Америка произвела на него удручающее впечатление. Огромные богатства увидел он, но ничего собственного, созданного самими американцами, особенно в области культуры и искусства. «Был в музеях, где очень много прекрасных вещей, но все вывезены из Европы…»
«Наконец я в театре «Метрополитен», наружный его вид напоминает солидные торговые ряды, а внутри он отделан малиновым бархатом. По коридорам ходят бритоголовые, желтолицые люди, очень деловитые и насквозь равнодушные к театру.
Начали репетировать «Мефистофеля», я увидал, что роли распределены и опера ставится по обычному шаблону, все было непродуманно, карикатурно и страшно мешало мне. Я доказывал, сердился, но никто не понимал меня или не хотел понять.
– Здесь тонкостей не требуют, было бы громко, – сказал мне один из артистов.
Единственным человеком, который поддержал меня и мои требования, был импресарио. Его разбил паралич, и на репетицию он был принесен в креслах. Увидав, как я мучаюсь, он зычно крикнул режиссерам:
– Прошу слушать и исполнять то, чего желает Шаляпин!»
Но Шаляпину так и не удалось победить этот «обычный шаблон». Он пытался даже сказаться больным, но «почтеннейшая докторша» по-американски бесцеремонно быстро привела его в нормальное состояние, «и я спел спектакль довольно хорошо, хотя и чувствовал себя измученным». Шаляпин видел, как знаменитый дирижер и композитор Малер что-то пытался сделать с оркестром, что-то наладить, чтоб звучание было хоть благопристойно, но приходил в полное отчаяние, «не встретив ни в ком той любви, которую он сам неизменно влагал в дело. Все и все делали наспех, как-нибудь, ибо все понимали, что публике решительно безразлично, как идет спектакль, она приходила «слушать голоса» – и только…»
Одно лишь удовлетворяло Шаляпина в Америке – деньги платили хорошие, по 8000 франков за спектакль.
15 ноября 1907 года Шаляпин из Нью-Йорка писал Горькому: «…Итак, шесть дней прошло, а мне уже, немного хотя, но надоело быть здесь. Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара. Был я в концерте (симфоническом) и в театре оперы, судя по мордам, никто ничего не понимает, и все пришли, хоть и с большим интересом, однако устают, потеют, потеют от желания постичь, хорошо это или плохо. В театре имел три репетиции. На двух держался, а на третьей поругался и покричал. Слава Богу, хотя это их там обидело почти всех, но, однако, того, что мне было нужно, – я добился, и сцены мои были поставлены в смысле движения и освещения – так, как я хочу. Они, видимо, обо мне понятие имеют весьма стереотипное – «бас», вот и все. В сцене Брокена в «Мефистофеле» костюмы подпущены весьма странные, если бы я не слышал собственными ушами музыку Бойто, меня никто не убедил бы, что это оперный театр. Девицы танцуют в таких костюмах, какие употребляют самые низкопробные кафешантаны.
Бедное, бедное искусство. Если искусство можно себе представить в качестве фигуры мужского, например, пола, то здесь оно явится настолько обглоданным, что не только у него не окажется, например, икр на ногах, но даже будет обгрызена и та часть, которая делает разницу между мужчиной и женщиной. Эх, американцы, американцы! а говорили: Америка и то, и то – сволочи!!
Однако я здесь веду себя, что называется, паинькой – тише воды и ниже травы, уж и глуп-то я, и кроме пения ничем не занимаюсь, и в церковь-то хожу, и на женщин-то не смотрю, и грехи-то считаю, и то-то и это-то, словом, такие турусы на колесах подставляю, что всякий американец, как у меня побывал, так прямо молодеет лет на шестнадцать, а мне черт с ними – наплевать! Долларов надо увести отсюда больше – в этом году, может, это не удастся, но зато, если буду иметь успех… ограблю эту сволочь – лицемеров проклятых!..»
Одновременно с Шаляпиным в Америке гастролировал Энрике Карузо и другие знаменитые итальянские артисты, в «Фаусте» Шаляпин и Карузо имели большой успех.
Больше трех месяцев длились гастроли в Америке, пел в спектаклях «Мефистофель», «Фауст», «Севильский цирюльник», впервые исполнил партию Лепорелло в «Дон Жуане» Моцарта под управлением Густава Малера… 22 февраля (9 февраля по российскому календарю) Шаляпин отплыл из Америки и 29 февраля прибыл в Гавр. А 3 марта 1908 года уже выступает в «Мефистофеле» в театре «Казино» в Монте-Карло, 12 марта – впервые в роли Коллена в опере «Богема» Пуччини. И 1 апреля – в Милане в «Мефистофеле» под управлением знаменитого Артуро Тосканини.
«Для нас это был подлинный праздник, – вспоминал этот спектакль Е. Виттинг много лет спустя. – Каждая фраза, пропетая Шаляпиным, каждый его жест принимался как откровение. А когда Шаляпин исполнил арию со свистом, энтузиазм публики – очень темпераментной итальянской публики – перешел всякие границы. Люди вскакивали с мест, обнимались с совершенно незнакомыми. Успех, выпавший на долю Шаляпина, был невероятен. Много дней весь Милан говорил только об этом спектакле… После 10 или 12 спектаклей, в которых участвовал Шаляпин, Милан облетела еще одна новость: Артуро Тосканини сказал, что пока жив Шаляпин и пока он сможет петь в «Мефистофеле» Бойто, Тосканини не будет дирижировать оперой с другим Мефистофелем».