Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Приехал в Париж Рахманинов и начал репетиции как дирижер и пианист. Репетицией кантаты «Весна» остался доволен, особенно Федором Шаляпиным. Холодность первой встречи после размолвки куда-то улетучивалась незаметно для давних друзей. Сначала обменивались сухими репликами двух знакомых людей, занятых общим делом, потом лед растаял, Шаляпин был в прекрасной форме и ничуть не жалел себя при исполнении кантаты, после репетиции вышли вместе и, позабыв размолвку, заговорили как старые друзья.
– Редко встречаемся, Федор, раскидало нас по всему свету, никак не соберемся поговорить. Только читаю о тебе и твоем постоянном триумфе, да и в театре редко стал видеть тебя. Как твои успехи? Как твои дела?
– Резко закручивает меня жизнь, Сергей. Кручусь, как штопор в пробке. Монте-Карло, Берлин, вот и Париж, а потом Горький зовет на Капри, все расписано чуть ли не по дням. А ты? Как в Дрездене устроился, говорили, что ты уже второй год там?
– Да, мы решили года три пожить в Дрездене, а с мая по сентябрь жить в Ивановке, пора всерьез заняться творческой работой, а то два года молчал, что-то накопилось, хочется излить душу. В Дрездене я снял целый дом среди сада, целых шесть комнат, три внизу, три наверху, я один внизу, и могу жить совсем барином, могу спокойно работать, выходить в сад, бродить по дому. Не дом, а просто прелесть. Но подожди с этим, ты мне расскажи, что тут творится, никак не пойму: то репетицию назначают в одном месте, то в другом, совсем неподходящем помещении.
– А бывали репетиции и в фойе театра «Шатле», так что ты с этим смирись. Всюду нужно платить деньги, а денег не хватает, хотя сборы первых концертов были полные и билеты дорогие.
– А сколько французы платят за русскую музыку?
– Они молодцы, платят много и слушают хорошо. Кресло – 20 франков, партер – 14, место в ложах третьего яруса – 8 франков, цены местам высокие, но театр был полон. Первый концерт не дали закончить, оставалась «Камаринская», а перед этим я выступал в роли Галицкого…
– Слышал, рассказывали мне о твоем триумфе. Поздравляю!
– А я не успел тебя поздравить с Глинкинской премией за кантату «Весна», от души поздравляю. А над чем ты сейчас работаешь? Зилоти говорил, что ты за лето много романсов написал? Показал бы, может, и мне что-то подойдет…
– Над чем работаю? Трудно ответить, Федор. Работаю много… И количеством труда я мог похвастаться, но не количеством сделанного и особенно качеством завершенного. Работаю тихо, спокойно, вроде бы удалился от хлопот и дрязг, с ними связанных, что-то возникает на нотной бумаге, проигрывая на рояле, поправляю. Хорошо, думаю, так вот жить в чистом, уютном городе, дороговато, но как-нибудь сведем концы с концами, никуда не стремлюсь, и ничего не желаю больше, и никому не завидую. Город мне очень нравится, народ же преантипатичный и грубый, кругом одни только мошенники. Или так уж мне повезло на них, только на них и натыкаюсь. Один хозяин мебельного магазина на меня в суд подал, а на мебельного фабриканта я сам в суд подавал. Но все эти пустяки, дрязги – ничто по сравнению с покоем и тишиной, которые меня окружали каждый день, предоставляя возможность работать.
– Но ты так и не сказал, над чем же ты работаешь. Может, опера? Так не забудь, что есть басовые партии… Правда, может, ты считаешь, что по моей вине… – Но фразу Шаляпин не успел закончить. Рахманинов недовольно замахал на него руками.
– Ну что ты, Федор. Видно, я сам виноват в том, что закончил их так несвоевременно, как раз началась революция, настроение у всех неважное… И вообще, может, я плохой оперный музыкант. После провала сцен из моих опер в твоем исполнении у
Зилоти в Петербурге через несколько дней с таким же треском провалились все мои романсы в зале Московского Благородного собрания. Конечно, из боязни меня огорчить или просто из нежелания сказать мне неприятность никто прямо мне так и не написал, но я еще задолго до концерта говорил Наташе, что жду неприятных известий из Москвы. И я оказался прав. По некоторым известиям, по письмам и газетам, могу представить, какая жестокая скука царила в зале весь вечер. И мне только остается, Федор, извиниться перед публикой, что пишу такую музыку, что моя Муза против моего желания доставляет вам неприятности.
– Ну что ты такое говоришь? – негодующе попытался остановить взволнованного Рахманинова Шаляпин.
– Не утешай меня, Федор. Я совершенно спокоен, я не в отчаянии, не подумай, я не согласен с публикой. Конечно, кто-то из нас ошибается, или публика, или я, и кто прав в данном случае – неизвестно, но за поддержкой в случаях провала моей музыки я обращаюсь прежде всего к самому себе. Я себя лично в данном случае оправдал и потому спокоен… Мне некогда мои провалы переживать, только вот опасался, что Дягилев не подтвердит своего приглашения, эти импресарио не любят непопулярных авторов, им Шаляпина подавай, но все-таки прислал приглашение, денег пообещав. Вот что меня и привело сюда, Федор, в деньгах нуждаюсь, я ведь ушел с работы и в Екатерининском, и Елизаветинском институтах, нигде не служу, а жизнь в Дрездене дорогая: фунт супового мяса стоит одну марку, фунт ветчины – две марки, курица или утка – три марки. А к одному гусю я попробовал прицениться, так он, анафема, семь марок стоил. А скверное место в ложе второго яруса – шесть марок. Так что и музыка в Дрездене дорога, не только в Париже, как ты говоришь.
«Господи! И об этих марках, потраченных на еду и музыку, с такой грустью говорит гениальный русский музыкант? По его словам, он еле-еле сводит концы с концами, как говорится… Часто бывает, что современники не понимают написанного композитором, вот и Римский-Корсаков говорил, что кантата «Весна» прекрасна от начала до конца, полная теплого лиризма, одобрил и сюжет, но тут же выразил сомнение, что образу весны все же недостает прозрачности весеннего воздуха, яркости солнца, игры красок весенней природы, что полифоническая ткань при исполнении кантаты оркестром и хором слишком густа и вязка для изображения картин весны… Но кантатой будет дирижировать сам Сергей Васильевич. И сделает кантату не такой густой и вязкой, как выразился Николай Андреевич», – думал Шаляпин.
– Ты не слушаешь меня, Федор. Что ж тебя так увлекло?
– Извини, я вспомнил, как награждал меня германский император золотым крестом Прусского Орла. Я исполнял роль Дон Базилио, как полагаю, я ему понравился, и он пожелал меня наградить чем-нибудь на память. И вот я явился перед ним в засаленной рясе латинского священника, с ужасающей физиономией и невероятным носом. Представляешь картиночку? В ложе нарядно одетые дамы, кавалеры, а перед ними этакая дылда. Но ничего, правда, булавки не нашлось, чтобы на рясу приколоть мне этот орденок, улыбаясь, передал мне орден в руки. Но если б ты видел, как изменилось ко мне отношение немцев, как только видели на моей груди этот орден на фраке, когда мы пошли в ресторан обмывать наши награды. До этого слуги, лакеи, официанты просто не замечали нас, а тут просто изгибались перед нами, шаркали подошвами сапог и смотрели благоговейно на наши кресты. А метрдотель предложил нам самые лучшие вина, которые подаются, по его словам, только в исключительных случаях. Ну и, естественно, став прусскими дворянами, мы несколько переборщили, еле добрел до своего этажа. Но в какую комнату идти? Забыл номер. Сунулся в одну дверь. Закрыта. В другую. Закрыта. Но одна открылась, я вошел, хочу зажечь свет, но меня вдруг спрашивают с постели, что я тут делаю. Как? Испуганный немец зажег свет, заорал на меня, чтоб я убирался: это его номер. Но тут заметил на моей груди крест и сразу преобразился, стал вежливым, объяснил мне, что я ошибся номером, вывел меня из своего и крепко закрыл дверь. Так горько мне стало. Смотрел на совершенно одинаковые двери и отчетливо понимал, что свою дверь не найду никогда, добрел до лестницы, но спускаться на первый этаж к швейцару не было сил, думаю, посижу немножко… И заснул. Разбудили меня полотеры в зеленых фуражках, с некоторым ужасом поглядывая на мой крест. Я объяснил им, что не помню номера своей комнаты. Тут же сбегали, узнали, под руки отвели меня в мой номер, где я и проспал целый день. Вот что такое ордена!
– С тобой всегда что-нибудь курьезное случается, Федя. Падок ты на приключения… Но в Германии и со мной курьезы приключались, что совсем уж удивительно, ты ведь знаешь мой умеренный образ жизни, склонный больше к созерцательности, чем к действиям. А тут вот решил проявить себя совсем в другом качестве. В первые же дни пребывания в Дрездене решил я купить кое-что из обстановки, ты знаешь, что Наташа беременна, и я вознамерился оградить ее от домашних хлопот. Прихожу в мебельный, приглянулось мне кресло, так себе креслице, но, думаю, покойно в нем будет отдыхать после работы. Сказал, чтоб доставили по такому-то адресу. А наутро раздумал: скверное кресло, красное, неудобное. Позвонил и отказался от своего заказа. Но хозяин привез мне его и потребовал сорок пять марок. Я отказываюсь, он настаивает. А через неделю вызывают меня к адвокату, я бегу к своему адвокату, но закон есть закон: если произнесено слово «куплю», то я обязан взять купленное, так что за судебные издержки пришлось заплатить еще две марки и сорок пять пфеннигов. Правда, за всю нашу жизнь в Дрездене эта история с креслом была самым выдающимся фактом, потом все пошло гладко, жизнь потекла обычным порядком.
– А ты обратил внимание, какие у них магазины… Как искусно, со вкусом убраны у них витрины. Не хочешь, а зайдешь, так и притягивают к себе, заманивают.
– Ну еще бы… Магазины у них великолепные, особенно колбасные, чего тут только не наворочено. Тысячи сортов колбас и сосисок лежат одна на другой на окне и образуют какой-то рисунок, а главное – не разваливаются.
– От кого-то я слышал, Сергей, кажется от Зилоти, а может, в газетах где-то мелькнуло, что ты закончил симфонию или оперу, пишешь новые романсы.