Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Композитор имеет право изменить в своей симфонии инструменты, но нельзя, конечно, сравнивать композитора с дирижером. Конечно, Зимин проиграет процесс, а ты от этого только выиграешь. Во всяком случае, совесть твоя должна быть спокойна. И ты боишься, что и у Дягилева может такое же произойти?
– Есть такое опасение, а поэтому отказался и во второй раз. Мы же в Берлин вместе поедем после наших выступлений здесь. И домой после Берлина…
– Нет, я после Берлина к Дягилеву, в Париж. Этот человек давно меня интересует, смелый, рискованный человек, отважно вступает в полемику со Стасовым, с Теляковским, обвиняет их в рутине и догматизме, те в свою очередь обвиняют его в декадентстве, а он устраивает одну выставку лучше другой, вот и в Осеннем салоне выставка, как говорил Сергей Николаевич, привлекла внимание зрителей всего мира. Любопытно посмотреть,
В письмах Собинова сохранились драгоценные свидетельства о пребывании Федора Шаляпина в Монте-Карло. 14 февраля 1907 года Собинов – Садовской: «…Днем была первая репетиция на сцене. Явился туда и Федор. Держится он, как и везде, т. е. много балагурит, но все очень скромно и без всякой заносчивости. Со мной очень мил и сегодня хотел непременно обедать вместе. Я его жду в половине седьмого. Пообедаем где-нибудь, а затем и на вторую репетицию, которая будет с оркестром уже… Сторкио обещает быть очень интересной Маргаритой: не то что Салина или Дейша. Мы их обеих с Шаляпиным невольно вспомнили». 19 февраля: «…Третьего дня, как ты знаешь, я должен был петь «Мефистофеля». Накануне была небольшая репетиция, которая прошла отлично. Потом вечером Шаляпин пригласил Ушковых и меня с Судьбининым обедать. Обедали очень вкусно, но пили очень мало, конечно. Например, мы с Шаляпиным даже не дотронулись до шампанского. Вернулся я домой в половине десятого. Ждал меня дома по уговору шаляпинский парикмахер Федор. Начали мы с ним примерять мои парики и бороды, и так это потребовало много времени, чтобы уладить все получше, что наш сеанс кончился только в половине первого, причем у меня от клея прямо-таки свело физиономию…» 21 февраля: «…Целый день был дождь, в театре было холодно, сыро. Хорошо еще, что в уборных есть особые, удивительно, между прочим, удобные электрические грелки. Шаляпин жаловался, что у него царапает горло, я хоть и не жаловался, но мне казалось, что я без голоса совсем…» 22 февраля: «…Вчера шел дождь. После завтрака я лег спать, потом сел читать газеты. В это время доложили, что внизу сидит Шаляпин с каким-то господином. Оказалось, посланный от Терещенко. Я наотрез отказался говорить о деньгах, а вообще сказал, что возможно устроить вечер 12 марта, когда я кончу свои гастроли. Завтра мы должны дать ответ. Я сегодня решил, что отвечу отрицательно. Скажу, что должен уехать 11-го. Поди потом проверяй меня.
К Шаляпину приехала жена с младшим сыном. Они уже на квартире. Вчера мы пошли туда, но мадам не было дома. Сынишка двух с половиной лет одна прелесть: говорит сразу на трех языках: по-русски, итальянски и немецки. У него бонна немка…» 24 февраля: «…Сегодня днем, гуляя в саду, я встретил Шаляпина, который вел за руку своего младенца. Вот это была действительно умилительная картина! Федор действительно любит своих детей. В нем мне это ужасно симпатично».
13 марта 1907 года Собинов сообщает Е.М. Садовской, что накануне был на генеральной репетиции «Дон Карлоса», надеялся повидать Шаляпина, но лишь узнал, что Федор Иванович заболел. И на следующий день Леонид Витальевич проведал Шаляпина, который был «болен животом и вчера даже не был на репетиции». Но, видно, не настолько, чтобы отменять спектакль: «Вечером слушаем «Дон Карлоса». Я ожидаю большого удовольствия», – заканчивает письмо Собинов.
14 марта – концерт в доме Ушковых, друзей Собинова.
15 марта – снова «Дон Карлос», а 18 марта Шаляпин, Собинов и артисты театра «Казино», занятые в спектаклях «Мефистофель», «Дон Карлос», «Севильский цирюльник», сели на поезд, «специально заказанный великолепным Раулем», и отбыли в Берлин по приглашению дирекции Королевского театра.
«Все, что мы играли, очень нравилось и публике, переполнявшей уютный и милый Королевский театр, и кайзеру Вильгельму, – вспоминал Ф.И. Шаляпин. – «Мефистофель» очень удивил немецких драматических артистов. Кроме Барная, которого я уже знал как режиссера Королевского драматического театра, ко мне в уборную приходили и другие артисты, удивленные тем, что я играю оперу как драму. Я выслушивал немало тяжеловесных комплиментов, построенных очень многословно и прочно.
Император посещал каждое представление, не стесняясь хохотал на весь театр, перевешивался через барьер ложи и вообще вел себя как добрый немецкий бурш. В последний вечер мы дали сборный спектакль из разных опер; я играл в «Севильском цирюльнике». Император перешел
Войдя в ложу, мы увидали Вильгельма, стоявшего, опираясь на правую ногу, с рукою на эфесе шпаги. Он был уже не молод…
Кайзер взял футляр из рук какого-то высокого человека во фраке и вынул из футляра золотой крест Прусского Орла. Он сам хотел приколоть мне орден на грудь, но ни у кого не нашлось булавки, хотя в ложе были женщины и в их числе – императрица. Улыбаясь, он передал мне орден в руки.
Неловко было мне стоять пред ним в костюме Дон Базилио, в засаленной рясе латинского священника, с ужасающей физиономией и невероятным носом… Я был очень рад, когда беседа кончилась».
После прощального банкета в гостинице «Бристоль» Шаляпин уехал в Париж, а Собинов и Иола Игнатьевна с сыном в Москву.
В Париже Федор Иванович остановился в отеле, где жил Дягилев, в отеле «Мирабо» по улице Мира. То ли случайно, то ли по заранее обдуманному плану неистового предпринимателя, но вскоре Шаляпин убедился, что его номер находился точно над дягилевским и при желании можно было спуститься к нему по служебной лестнице. Но можно было и подняться и проверить, не подведет ли знаменитый артист в дни концертов… Уж не контролировать ли действительно собирается его Дягилев? Но эти несуразные мысли Шаляпин тут же отбросил, убедившись, что лестница может быть плотно заперта на внутренний засов.
В первые же дни Шаляпин понял, что Дягилев затеял дело с размахом и крепко держит в своих руках все нити предприятия. При очередном свидании не удержал своего восторга:
– Сергей Павлович, вокруг вас и вашего предприятия столько же движения и жизни, сколько и на всех улицах Парижа. Пожалуй, едва ли не больше, – сказал Шаляпин, довольный найденным комплиментом. Только что вышли представители дирекции Большой оперы, а очередные визитеры еще не успели переступить порог номера Дягилева.
Дягилев занимал две большие комнаты, в одной из них, приемной, стоял превосходный «Блютнер», по клавишам которого он уже прошелся и остался доволен его звучанием.
– Если вы иронизируете, то напрасно…
Шаляпин запротестовал:
– Помилуйте, Сергей Павлович, героическое дело предприняли.
– Хорошо, что вы понимаете это, сам Чайковский добивался, чтобы его поставили в «Гранд-опера», но так и не добился. А мы предложили концертные номера, и билеты нарасхват, огромный зал будет переполнен. Вы представляете? Значит, идет игра в нашу пользу! А как трудно было всех соединить, сколько уговаривать пришлось. Только сейчас стали понимать, какую силу в себе таит реклама, вот мне и пришлось сначала выпустить иллюстрированную программу концертов с портретами и автографами композиторов, произведения которых будут здесь исполняться. А вы думаете, это просто? – с вызовом спросил Дягилев. – Вот договорился с Балакиревым, в программу концертов я включил его симфоническую поэму «Тамара», он ждет Леву Бакста к назначенному часу, а Бакст захворал, несколько дней не выходил из дому, я бегу к Балакиреву, чтобы объясниться, а заодно и попросить автографную первую страницу партитуры этой поэмы и его портрет для программы концертов, а он, видите ли, обиделся и не принял меня. Заезжал дважды к Глазунову, но каждый раз меня уведомляли, что принять меня не могут. Понятно, он один из последних могикан, один из славной стаи великанов русской музыки, но ведь французам-то он неизвестен. Вот и приходилось каждый раз наступать на собственную гордость и вновь обращаться к великим мира сего для их же блага. И вот результат – Лева Бакст успел написать портреты Балакирева и Сергея Михайловича Ляпунова, тоже, как вам известно, композитора.
– А Римлянин согласился приехать? – спросил Шаляпин.
– И о переговорах с Николаем Андреевичем тоже целый день можно рассказывать… Сначала он категорически отказался: «В Париж, нет! Я не поеду, чтобы видеть публику, которая не поняла нашего Чайковского». Но и я не допускал себе даже мысли, что наши концерты пройдут без Римского-Корсакова, а посему снова и снова обращался к нему, представляя все выгоды от этой поездки, словом, Федор Иванович, расшивался бисером, подбирал самые почтительные слова в письмах, чтобы уговорить его. Напомнил о бесконечных трудностях, которые представляет это дело, о необходимой поддержке со стороны любимого и дорогого учителя. Напомнил ему, что он своим отказом может опечалить всех участников концертов, нанесет большой вред тому общему делу, которому он выразил сочувствие и поддержку.