Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Вчера мне сделали операцию – вынули совершенно здоровый зуб в верхней челюсти и просверлили дыру в скулу (так называемую гайморову полость), где нашли у меня гной (это от простуды).
Теперь будут промывать, и когда кончится промывание – неизвестно, оно может продолжиться месяц, два, три и четыре. Конечно, я не знаю, смогу ли я уехать от тех эскулапов, которые в самом начале стали меня лечить, – узнаю это от них позже.
Во всяком случае, если я приеду в Питер, то с удовольствием участвовать готов; предпочтительно было бы в театре – то есть спектакль. Денег я не возьму, но дирекция за мое участие сделает вычет в 920 рублей – об этом я считаю долгом предупредить. Вот и все.
Прекрасная Марья Валентиновна сейчас в Москве и шлет Вам самый горячий привет. Благодарит Вас за память, а я, что уж и говорить. Обнимаю
Итак, участвовать, значит, я согласен, но, может быть, позже, чем в ноябре. Как это – удобно будет?
До свидания, дорогой мой Владимир Васильевич! Федор Шаляпин».
Но свидания не состоялись: 1 октября Стасова разбил паралич, а 10 октября он скончался.
Похороны на кладбище Александро-Невской лавры – 13 октября. 12 октября Шаляпин, исполнив партию Мельника в «Русалке», собирался поехать в Питер, но почувствовал себя очень скверно, еле-еле довел спектакль до конца. Приготовленный венок с надписью: «Мир тебе, дорогой мой богатырь Владимир Васильевич. Со скорбью Федор Шаляпин» – возложили на могилу Стасова по просьбе Шаляпина его питерские друзья.
Неделю болел Шаляпин, в объявленном репертуаре пришлось вносить отмены и перемены. И лишь 19 октября Шаляпин вышел на сцену Большого театра.
Навестившие его питерские друзья рассказали больному Шаляпину о последних днях Владимира Васильевича: после первого удара он вскоре почувствовал себя лучше, стал двигаться, напомнил, что он заказал плотнику решетку над могилой Антокольского, надо довести это до конца. Друзьям, бывавшим у Стасова в эти дни, показалось, что «могуч-богатырь» поправится и после этого удара, но 8 октября в 10 часов вечера принесли ему кипяченого молока, которое он особенно не любил: «Терпеть не могу этой вареной гадости!» – воскликнул он и тут же впал в бессознательное состояние.
Часть четвертая
Русские сезоны в Париже
Глава первая
Вдали от России
Сложные, трудные, тяжелые времена наступили в России. Царский манифест 17 октября 1905 года приветствовала чуть ли не вся страна. Но декабрьские события в Москве, Петербурге и других городах показали, что противоборство крайних сил в государстве обострилось до вооруженного противостояния и нет возможности примирить эти противоречия. Весь 1906 год ушедшие в подполье революционеры продолжали свою разрушительную деятельность. Свеаборгское восстание матросов закончилось поражением и новыми жертвами. Революционные боевики убивали офицеров, губернаторов, жандармских генералов, покушались на жизнь членов царской семьи… Никто не мог в то время сказать, что жизнь его вне опасности. Участились грабежи, убийства, воровство. Правительство вынуждено было пойти на крайние меры и учредило военно-полевые суды, скорые на расправу с теми, кто вносил в жизнь общества ужас и террор. Многие граждане России, почувствовавшие сладость свободы после царского манифеста от 17 октября, разочарованно наблюдали, как дарованные манифестом свободы и привилегии все чаще отбираются правительственными чиновниками. Закрыли сатирические журналы, привлекли к ответственности некоторых художников, все чаще стали поговаривать о том, что в России по-прежнему царствует право кулака, что по-прежнему «в воздухе пахнет кровью, проливаемой за элементарнейшие истины». Все чаще признавались друг другу, что невесело на душе, тревожно, как будто грядет еще что-то неожиданное, неприятное, непредсказуемое в противоборстве столкнувшихся общественных сил. «Неужели мы так и не доживем до настоящей свободы?! Что же Бог смотрит?» – восклицает А. Васнецов в письме другу в 1906 году.
Многие затосковали, уехали за границу. Были и такие, которых не устрашило наступление реакции. Да, говорили они, революция подавлена, но подавлена временно, а потому нужно еще больше работать, не спать и не унывать, а больше работать, приближать своим творчеством светлые дни социализма; это неизбежно, потому что несокрушимы требования справедливости: мечту о лучшем будущем у рабочих не вырвешь из души.
Большая часть русского общества с надеждой смотрела, как постепенно успокаивается держава, налаживается производство, строятся новые магазины, фабрики, новые ветки железных дорог. Все меньше слухов о забастовках и пожарах в помещичьих
Беспокойный выдался год и для Федора Шаляпина. Угрозы как от революционеров, так и от реакционеров продолжали сыпаться на него.
И он надолго решил уехать на гастроли в Европу. Выступления в Большом и Мариинском по контракту завершились, а предложений от зарубежных антрепренеров было хоть отбавляй. Насыщенным гастролями предстоял быть 1907 год…
В начале февраля Шаляпин приехал в Монте-Карло. Как всегда радушно и немного суетливо встретил его Рауль Гинсбург, «маленький человек с большим носом, умными и эдакими «комбинационными» глазками».
– Ах, как я р-рад! – привычно для Шаляпина прозвучало его приветствие.
«И тотчас же, извиваясь, точно его жарили на невидимом огне, он, выговаривая по шестисот слов в минуту, рассказал мне, что любит Россию, служил в русской армии во время турецкой кампании, первый вошел в Никополь и даже был ранен ударом штыка. В доказательство последнего факта он быстро расстегнул брюки и показал мне шрам в паху.
Все это было удивительно забавно, необычайно и весело», – вспоминал Шаляпин свою первую встречу с Раулем Гинсбургом.
По дороге в отель Рауль Гинсбург успел рассказать все новости Монте-Карло, а трагических и комических новостей в этом центре игорного бизнеса всегда было очень много, а главное – сообщил, что приехавший Собинов уже репетирует, а он, Рауль Гинсбург, очень доволен и благодарит Шаляпина за то, что порекомендовал такого прекрасного тенора для «Мефистофеля». И ждет его на репетиции.
Через неделю должна была приехать Иола Игнатьевна с детьми, поэтому Федор Иванович снял большой номер в отеле, разбросал вещи, внесенные носильщиками, переоделся и неторопливо пошел в театр, где его радушно встретили как близкого друга. Собинова потискал гораздо крепче, чем других, передавая приветы от общих знакомых, узнавших, что они вскоре увидятся.
– Может, пообедаем вместе, Леня, друг ты мой сердечный, а?
– Конечно, хоть поговорим не торопясь, а то ведь скоро начнутся спектакли, то ты будешь занят, то я. У меня тут друзья оказались. Может, и их пригласим?
И после репетиции Шаляпин и Собинов пошли в ресторан. Зашли к скульптору Судьбинину, но он пообещал зайти попозже… И друзья, радостные и возбужденные, направились обедать. Столько накопилось на душе, что они даже перебивали друг друга от нетерпения высказаться, освободиться от гнета давивших их мыслей, чувств, переживаний. Вроде бы недавно виделись, вместе выступали в бенефис оркестра в Москве, а поговорить в то время так и не удалось. Собинов три года тому назад отказался заключать контракт с Теляковским и выступал в Милане, в частных московских театрах, и музыканты обратились к Шаляпину, чтобы он написал Теляковскому с просьбой разрешить Собинову участвовать в спектакле «Мефистофель». Естественно, Шаляпин написал Теляковскому, Теляковский обратился с той же просьбой к министру Фредериксу, только после этого дали указание допустить Леонида Витальевича до репетиций. И музыканты выиграли большой сбор 8 ноября 1906 года в свой бенефис. Шаляпин в ту встречу успел только спросить, будет ли он добиваться контракта с императорскими театрами или по-прежнему удовлетворится положением независимого гастролера. Но Леонид Витальевич ничего не мог в то время еще сказать.
– Ты разговаривал с Теляковским? Соглашается он на твои условия? – нетерпеливо спросил Шаляпин, как только разговор принял более спокойный характер: так камень, катящийся с высоты, останавливается у подножия холма или горы лишь какое-то мгновение, продолжая свой бег. – У меня ведь тоже контракт заканчивается в этом году, а газетчики надеются, что его не продлят..
– Ты знаешь, Федя, свобода гастролера бесценна, так хочется быть независимым, но за три года я этой свободой уже сыт. – И Собинов полоснул по горлу рукой. – Как ни ругаем мы свой Большой театр, но когда оказываешься в Милане или в театре Зимина в Москве, то начинаешь понимать, на какой высоте держится оперное искусство. Что мне тебе говорить, ты ведь хорошо знаешь «Ла Скала», голоса есть прекрасные, но ни о чем другом в спектакле они и не думают, никто ничего не знает, где стать, куда идти, откуда выйти…