Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Шаляпин все эти дни был в прекрасном настроении, весел, говорлив, сыпал веселыми историями, которых знал очень много, он в эти дни по-настоящему отдыхал. Ему было очень хорошо с Марией Валентиновной, спокойной, уравновешенной, она больше молчала, не отрывая влюбленных глаз от своего кумира, все еще не верила, что осуществляется ее мечта – стать близкой гениальному человеку.
Как-то остановились они перед колокольней, вроде бы особо ничем не выделяющейся, а оказалось, что именно с этой колокольни был подан знак, начинающий страдания и безумие Варфоломеевской ночи. А потом как-то очутились у здания с колоколами и огромной лестницей. Оказалось, что это палата депутатов, здесь заседал Конвент, где происходило много судьбоносных для Франции событий. И не переставали удивляться тому, что этакая громадина города не угнетает человека, каждый здесь чувствует себя свободно, уютно, и на душе становится светло, кажется, что встречные тебе улыбаются и вовсе не хотят нарушать твое уединение…
Проносились фиакры, омнибусы, улицы оглашались криками, кто-то с кем-то выяснял отношения, кто-то смеялся, пел, но вся эта обычная суета большого города никому не мешала. Заходили в готическую церковь Сан Северен, а вышли из нее и неожиданно попали в кривую улочку, где больше пяти веков тому назад жил Данте, когда был изгнан из Италии. Потом – Пантеон, музей Клюни, Сорбонна… На набережной Сены садились за один из поставленных снаружи кафе столиков, заказывали вина и закуски, ни на кого не обращая внимания, просто разговаривали, изредка бросая взгляды все на тот же собор Парижской Богоматери, снова возникший перед ними. Заходили и в музей Виктора Гюго на площади Де Вож, где жил писатель. И оказывалось, что писатель был и талантливым художником и скульптором.
Они бродили по Парижу, вспоминали знаменитые имена, восхищались гением народа, его пылким темпераментом и трудолюбием. Бродили и вспоминали, Ситэ, Латинский квартал, Лютеция, здесь возник город, ставший за два тысячелетия мировым центром художественной жизни всей цивилизации.
Приехал Римский-Корсаков с семьей. У Дягилева стал бывать Александр Скрябин. Начал репетиции Артур Никиш. Составленная Дягилевым программа Исторических концертов русской музыки поражала своей перенасыщенностью, желанием «втиснуть» все богатство русской музыки в эти пять вечеров; и это показалось Шаляпину ошибкой, но он хорошо понимал, что организаторам нужно было учесть многие пожелания как участников, так и дирекции французского театра. И в этом вся сложность подобных концертов.
За эти несколько дней свободной жизни Федор Иванович понял, что можно хорошо отдохнуть и во время насыщенной гастрольной жизни. Спектакли забирали у него много сил, а концертные номера – это что-то вроде семечек. Не так уж плохо выступить в пяти концертах, спеть известные арии и романсы, получить по тысяче двести за вечер, и никаких забот, ни от кого не зависишь, а с дирижером всегда можно договориться, на что обратить внимание. Естественно, и концертное выступление – не такое уж легкое, но не сравнить же со спектаклем, который длится несколько часов, нервная нагрузка настолько велика, что может до изнеможения вымотать…
Начались репетиции. Артур Никиш, Римский-Корсаков, Феликс Блуменфельд, дирижер «Гранд-опера» готовили свои номера программы. В штабе Дягилева с нетерпением ожидали приезда Рахманинова, Глазунова… Если о Глазунове Шаляпин вспоминал с удовольствием и ждал его также с нетерпением, то приезда Рахманинова чуть-чуть побаивался. Уж как они любили друг друга, Шаляпин многим ему обязан, особенно на первых порах, но неожиданно возникла трещинка, некая холодность, которая очень беспокоила Федора Ивановича. Больше года прошло с тех пор, как Рахманинов, довольный, радостный, пригласил своих друзей послушать только что законченную оперу «Скупой рыцарь». Помнится, был среди них и симпатичный Александр Оссовский. С радостью Шаляпин взялся исполнить партию Скупого и партию Ланчотто Малатесты из оперы «Франческа да Римини», тоже только что законченной. Пел с листа, был в ударе, кажется, сильное впечатление произвел на собравшихся. Но что-то не ладилось у него во время исполнения. Трудно было, слова не органично ложились на музыку. И уж потом, наедине, сказал: «Слова Пушкина здесь сильнее того, что ты написал, Сергей». Вроде бы ничего страшного не сказал, сказал то, что думал. Может, погорячился и не надо было говорить? Но свою натуру не переделаешь… Тогда обида Рахманинова не отразилась на их отношениях. Он по-прежнему надеялся на участие Шаляпина в этих операх, но не лежала у Шаляпина душа, как говорится, к этим операм, сначала ссылался на занятость репертуаром в Большом и Мариинском, а потом… Потом еще раз исполнил сцены из этих опер на музыкальном вечере у Римского-Корсакова, старался, как только мог, а многие остались холодны, даже Владимир Стасов. В чем дело? Этот вопрос долго волновал Шаляпина… И дело не в том, что Рахманинов использовал одну из частей своей музыкальной сюиты в монологе старого барона. Дело в том, что роль в «Скупом рыцаре» очень трудна, нет органичной, неразрывной связи между словом и вокальной мелодией, оркестр исполняет творческий замысел автора, а в вокальной партии нет той лепки слова в звуке, которая так пленяет в «Каменном госте» Даргомыжского и «Моцарте и Сальери» Римского-Корсакова. На том вечере завязался большой разговор вокруг новых опер Рахманинова. Римский-Корсаков после долгих размышлений сказал: «Конечно, музыка оперы очень талантлива. Есть весьма сильные, яркие драматические моменты. Сцена Барона, любующегося накопленным золотом, замечательна. Но в целом почти непрерывно текущая плотная ткань оркестра подавляет голос. Главное внимание композитора – в оркестре, а вокальная партия почти как бы приспособлена к нему. Получалось соотношение, обратное тому, что в «Каменном госте». Там роль оркестра сведена к минимуму – к простой гармонической поддержке вокальной партии. Оркестр Даргомыжского без партии голоса сам по себе лишен ценности. У Рахманинова наоборот: оркестр поглощает почти весь художественный интерес, и вокальная партия, лишенная оркестра, неубедительна; ухо в конце концов тоскует по отсутствующей мелодии. Впрочем, окончательное суждение можно составить, только прослушав оперу в оркестре, со сценой». И Стасов, всегда восторгавшийся исполнением Шаляпина, на этот раз был холоден и сдержан. Может, еще и потому, что Рахманинов в этом кругу музыкантов был «не наш»; Надежда Николаевна не признавала Рахманинова и как пианиста, к «богам пианизма» она относила Иосифа Гофмана и просто «таяла», по выражению одного из ее гостей, от игры Скрябина. Попытался Шаляпин еще раз вернуться к этим операм Рахманинова и в концерте Зилоти:
3 февраля 1907 года были исполнены две картины из «Скупого рыцаря» и две сцены из первой картины «Франчески да Римини», но и на этот раз возникло впечатление полной неудачи, может быть, и провала, хотя в газетах и писали и о крупном таланте Рахманинова, необычайно ярко проявившемся в сфере вокального творчества, вспоминали и «чудесного» «Алеко», и кантату «Весна», «и целый ряд пленительных романсов». Все это давало основания ожидать от мастера интересной оперы, но эти ожидания не оправдались. «Франческа», по мнению критиков, слабее, «Скупой рыцарь» ярче; есть в обеих операх «большое количество чисто рахманиновских красот», «но общее впечатление от них – точно от «пересказа» лучших его вдохновений». В откликах известных музыкантов и критиков тоже говорилось о том, что показалось и Шаляпину: в вокальном отношении очень неудовлетворителен «Скупой рыцарь». Сначала говорили о невозможности достигнуть драматической выразительности и силы в монологе Барона, невозможно рельефно передать его фанатическую скупость, а потом признаются, что ожидали от Шаляпина большего: привыкли к «чудесам» этого артиста, надеялись на чудодейственную его силу, но монолог не произвел большого впечатления. Удивительные люди – эти газетные обозреватели, привыкли к чудесам Шаляпина. А тут вроде бы не захотел он свершить «чудеса», не понимают, видно, что Шаляпин не может вдохнуть жизнь в безжизненное тело, холодное и бесчувственное, как ни пытался. «Вокальная партия слабовата, – признается другой критик, – я тоже надеялся на «чудо». Почти все музыкальные критики отмечали оркестровую сторону второй картины, то есть монолога Барона, Скупого рыцаря, вся выразительность, содержательность, красота и благородство оперы – в оркестре, а декламация бесцветна, ничего яркого и проникающего в душу не смог передать даже удивительный трагический талант Федора Шаляпина. «Только гениальная речь Пушкина и великолепный оркестр не дают упасть вниманию и интересу слушателей» – эта фраза навсегда запомнилась Шаляпину, отвыкшему от таких резких отзывов в прессе. И что же? И после таких суждений, с которыми он согласен, можно ли оставлять в своем репертуаре такие партии? Нет! Как никогда больше он не выступит и в партии Евгения Онегина. Попробовал – не получилось, значит, не стоит рисковать своей репутацией еще раз. И вовсе не из-за трусости и неуверенности в своих силах, а просто потому, что есть партии не его репертуара…
16 мая 1907 года, 3 мая по российскому исчислению, начались Русские исторические концерты в Париже исполнением первого действия оперы «Руслан и Людмила», в роли Фарлафа – Федор Шаляпин.
Уже на репетициях было видно, что Артур Никиш плохо знает оперу, то и дело заглядывал в партитуру, мучительно разбирая темпы. По словам очевидцев, артисты указывали ему темпы, так что «Руслан» прошел «с грехом пополам». Превосходно дирижировал сюитой, «движущиеся музыкальные картины», из «Ночи перед Рождеством» сам Николай Андреевич Римский-Корсаков, не доверивший свое сочинение ни Феликсу Блуменфельду, ни Артуру Никишу, ни французскому дирижеру Камиллу Шевильяру. Успех был несомненный, автора вызывали три раза после исполнения сюиты.
Бесконечные восторженные овации выпали на долю Федора Шаляпина после того, как он сыграл и спел партию Владимира Галицкого из «Князя Игоря». Вызовы, аплодисменты, восторженный шум в зале, особенно на верхних ярусах театра, казалось, будут длиться без конца. После этого номера программы должна была пойти «Камаринская», Артур Никиш вышел, как только ему показалось, что можно было начинать, но при его появлении с новой силой начали вызывать Шаляпина. Несколько минут Артур Никиш тщетно пытался начать «Камаринскую», но возбужденная публика продолжала аплодировать. Это был скандал. Возмущенный дирижер дал команду оркестру, музыканты встали и удалились вместе с Артуром Никишем. Инструменты и пюпитры тут же стали убирать, но публика еще долго не расходилась.
Об этом много говорили в печати. Дягилев в ответ на вопрос, «имели концерты успех или не имели», сказал, что концерты проходили при «неблагоприятных условиях», «вокруг нас постоянно выступали: Карузо, Ван-Дейк, Феррари, давали «Саломею» Рихарда Штрауса, в такой обстановке мы сделали пять полных сборов, и не где-нибудь, а в «Гранд-опера»… «Русских я видел только на первом концерте, когда произошел скандал из-за Шаляпина… Если этот концерт не удалось окончить по причине шума, то это не значит, что не было успеха. Публику концертов составляли преимущественно французы, среди которых было много аристократии. В ложах бельэтажа находился буквально весь цвет Парижа…»
Свидетель этого триумфа Федора Шаляпина и русской музыки Александр Бенуа по горячим следам события писал в газету «Слово»: «Шаляпин был в этот день в ударе и явился парижанам во всей стихийной своей силе. Он как-то сразу подчинил себе зал и сообщил такую убедительность своей роли, что, несмотря на фрак, на отсутствие грима, на необходимую в концерте сдержанность жестов и мимики, получалась картина в совершенстве яркая и убедительная. Зато успех ему дался такой, какого не видали, мне кажется, стены «Гранд-опера» с самого их сооружения».