Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Все эти дни в Париже для Шаляпина были наполнены музыкой, любовью и славой. Но встречи и разговоры в Париже продолжались.
Поздно вечером Федор Иванович и Мария Валентиновна, возвращаясь со спектакля, заглянули в кафе де ля Пэ, сели за столик и тут же заметили входящих Римских-Корсаковых во главе с Николаем Андреевичем и Надеждой Николаевной. За ними шли два сына и дочь, со всем семейством Шаляпин много раз уже встречался. Все были музыкальны и талантливы. Федор Иванович широким жестом пригласил их за свой стол. Но Надежда Николаевна вежливо отказалась:
– Нас много, Федор Иванович, мы вам будем мешать, тем более мы на минутку.
– Как вам «Саломея»? – только усевшись за соседний столик, спросил Римский-Корсаков. – По-моему, вы мне, Федор Иванович, говорили, что Рахманинову понравился этот спектакль?
– Возможно, Николай Андреевич, Рахманинов смотрел «Саломею» в Дрездене, в Германии ее поставили или ставят чуть ли не все немецкие сцены. Кое-что ему понравилось в музыке, но больше всего он хвалил исполнение оркестра и публику, которая, слушая эту мудреную музыку, сидит спокойно и смирно, не кашляет и не сморкается. Он говорил, что оркестру удалось сыграть так гладко, стройно, тонко, что он просто поражался, как им это удавалось: музыка-то действительно мудреная.
– И не говорите, Федор Иванович, это такая гадость. Просто мерзость, ведь это отвратительно. Тело болит от такой музыки!
Николай Андреевич при этих словах поморщился, словно его неожиданно кольнули иголкой.
– Действительно гадость, Федор Иванович, такой другой просто не может существовать на белом свете. Уж вы знаете сдержанность Николая Андреевича, но и он не удержался и шикал в самых омерзительных местах. – Надежда Николаевна показала, как «шикал» Николай Андреевич. Все рассмеялись.
– В первый раз шикал, Федор Иванович, в первый раз в жизни, не сдержался, каюсь, виноват, но уж очень было омерзительно на душе, когда слушал эту стряпню Рихарда Штрауса. – При этих словах Николай Андреевич почему-то весело улыбался и явно не чувствовал своей вины за это «шиканье». – И должен сказать со всей ответственностью старого музыканта, много повидавшего и услышавшего на своем веку, что мы, русские музыканты, композиторы, были здесь буквально какими-то Моцартами по сравнению с Рихардом Штраусом, Дебюсси и Дюка, впрочем, последние два любопытно инструментуют. И это их несомненное достоинство. Но и только. К счастью, и Сен-Санс нисколько не ценит музыку Рихарда Штрауса, этого, по его словам, «надменного теленка». И еще одну новость для себя я узнал из разговоров с французами: оказывается, Берлиоз уже в значительной степени «отжил» для Парижа, только на одну «Гибель Фауста» и ходят, да и то при первоклассных исполнителях. А теперь вспомните, кто принял участие в концертах. Скрябин, Глазунов, Рахманинов – гениальные русские композиторы, расцвет которых еще впереди.
– Меня удивило в Скрябине одно – не выступает как пианист и дирижер, не сочиняет песен и романсов, а значит, я не могу исполнять его произведения. Вот Рахманинов…
– Это все очень просто, Федор Иванович, – авторитетно заговорила Надежда Николаевна, считавшая Скрябина «богом пианизма». – Я не раз спрашивала Александра Николаевича о его планах, он не пишет романсы и песни на чужой текст и это его не вдохновляет, и собственный не удовлетворяет, а пианист он превосходный. Некоторые наши знакомые считают, что у Скрябина «незначительные технические данные», дескать, «у него нет большого пианистического виртуозного размаха», «нет настоящего полного и сочного звука, которым можно было заполнить большой зал», что Скрябин «превосходен лишь в небольшом помещении, в тесном интимном кружке». – Взятые в кавычки слова, как читатель, надеюсь, догадывается, Надежда Николаевна язвительно подчеркивала своей интонацией, не соглашаясь с этими «зоилами», которые недооценивали ее любимца. – Скрябин еще себя покажет как пианист. Не знаю, способен ли он дирижировать своими вещами, но на его концерты будут еще спрашивать лишнего билетика, вот посмотрите.
– Да, он еще покажет себя, особенно если узнает, что так о нем говорят. Вы знаете, порой мне кажется, что я все свое сочинил из самолюбия, а не само по себе явилось. Вспоминаю, как я обиделся на одного киевского критика, написавшего обо мне, что я по преимуществу симфонист. Я тут же сел за оперу, другой критик упрекнул меня за то, что у меня удачнее всего получаются народные сцены, и я после этого пишу свою «Царскую невесту», в которой я главное внимание обращаю на сольные партии певцов, затем – «Царь Салтан», «Сервилия», где предпочтение тоже отдается певцам. Стасов как-то упорно мне доказывал, что я не умею писать речитативы, и вот я исключительно из самолюбия сочиняю специально речитативного «Моцарта и Сальери». И вы не поверите, Федор Иванович, иной раз думаю о ничтожности своего характера, так зависимого от чужого влияния, да и значение моего таланта падает в моих же собственных глазах. Я уж и не говорю о том, что я взялся за переработку и редактирование «Бориса Годунова» только после того, как его разругал Герман Ларош.
– Расскажите, Николай Андреевич, о Модесте Петровиче, Владимир Васильевич мне многое о нем порассказал, но вы всегда так скупы на разговоры, а сегодня вас растравила «Саломея», – с надеждой в голосе попросил Шаляпин, – я очень жалею, что не застал его в живых. Это мое горе. Это все равно что опоздать на судьбоносный поезд. Приходишь на станцию, а поезд на глазах у тебя уходит – навсегда!
– Нет, Федор Иванович, позвольте с вами не согласиться. Вы не опоздали на судьбоносный поезд, о Мусоргском рассказали вам мы, старики, его друзья и современники, Стасов, Кюи, Кругликов, Направник, да многие еще живут, дружившие с ним и хорошо знавшие его. Мы, старики, многое из накопленного и созданного нами успели передать. Что мы получили от наших предшественников? Глинка, Даргомыжский и Серов, а вы и ваше поколение получили от нас гораздо больше.
– Нет слов, Николай Андреевич, как я рад, что в самом начале своего артистического пути я встретился с представителями могучей кучки, эти встречи, знакомство, дружба с вами – большой подарок судьбы.
– Мы давно поняли, что Мусоргский – гений. И если б вы знали, с каким чисто религиозным усердием я взялся за «Бориса Годунова», вот сейчас критикуют меня за то, что я редактировал оперу, порой упрекают меня, что я исказил творческий замысел, не понял Мусоргского. Но я сделал лишь то, что нужно было сделать, иначе нужно было начинать спектакль в четыре часа дня и заканчивать в три часа ночи. Я взял все ценное и сохранил, а без этой работы опера могла бы и до сих пор лежать огромной глыбой нотной бумаги. Модест Петрович был человеком сложным, противоречивым, легко поддающимся всяким слухам и наговорам. С удовольствием вспоминаю время, когда ему было лет двадцать пять, а мне – двадцать. Тогда он написал романс «Ночь» на измененные слова Пушкина. Этот романс был сочинен до «Саламбо», «Женитьбы» и «Бориса Годунова». Славная вещь, Модест Петрович верил еще в красоту. Надо будет ее, а также «Серенаду смерти» наоркестровать. После нашей свадьбы с Надеждой Николаевной мы жили в одном доме с Модестом Петровичем, слышали, как он, бывало, играл своего «Бориса». К нам в ту пору он охладел, что-то ему насплетничали, сказали, что будто бы мне не нравится музыка его, а потому стал редко бывать у нас. Вообще же Мусоргский в конце дней своих, будучи очень бедным, жил в одной комнатке, носил повседневно старенький, засаленный пиджачок, правда, старался и этому пиджачку придать щеголеватый вид. Мог ни с того ни с сего процедить сквозь зубы какую-нибудь изысканно вычурную французскую фразу. Вот и все, что осталось от его прежнего изящества, гвардейской щеголеватости. Уж очень много пил, Федор Иванович, не вылезал из кабаков, вот в чем его трагедия. Помню, как он блестяще играл на рояле у Тертия Ивановича Филиппова, все были в восторге, а после этого так напился, что с ним сделался припадок, и его тогда же свезли в больницу. Здесь же Репин написал его портрет, это был уже конченый человек, путался в словах и скончался от ожирения сердца. Грустная история, Федор Иванович, какое печальное угасание жизни, трагическое угасание гениальной личности. Эта водочка проклятая сгубила много русских талантов. Так что не жалейте, что не увидели в живых Модеста Петровича. Мы, старики, все вам рассказали о нем, что нужно артисту, чтобы понять и играть его образы.
Римский-Корсаков мелкими глоточками допивал свой кофе.
– Благодарю тебя, Боже, что ты сотворил кофе. Превосходный напиток… Впрочем, друзья мои, человек – это целый мир противоречий. Вот я ругаю Рихарда Штрауса, и сейчас, неожиданно для себя, вспомнил свои впечатления от Второй симфонии австрийского композитора Густава Малера, бездарная и безвкусная симфония, с крайне грубой и грузной инструментовкой. Слушаешь и не понимаешь эти нагроможденные им музыкальные миры. Это какая-то горделивая импровизация на бумаге, чувствуешь, что сам автор не знает вперед, что у него будет в следующем такте. Обидно, право, за него как за музыканта. Вот уж кто по-истине маляр… Куда хуже Рихарда Штрауса, которого сегодня никак не могу забыть, хоть и всячески стараюсь. Вспоминаю вечер у французского дирижера Эдуарда Колонна, познакомили меня с Рихардом Штраусом, обменялись мы с ним лишь общими фразами. Представляете, не о чем было говорить… Он слушал первый акт «Руслана», первое действие «Князя Игоря», слушал и сюиту из «Ночи перед Рождеством», сквозь зубы похвалил эти сочинения, бросив фразочку: «Хотя все это и хорошо, но, к сожалению, мы уже не дети», музыка должна быть новой, новаторской, должна отличаться от классической. Как будто кто-то возражает против этой банальной истины. Никто из серьезных композиторов не повторяет пройденное нашими предшественниками. Вот ведь вспоминаю начало увертюры к «Сну в летнюю ночь» Мендельсона, казалось бы, ничего особенного в себе не заключает, и, однако, до чего это свежо и ново до сих пор. Право, настоящее новое в музыкальном искусстве лежит не в гармонии, а в чем-то особенном, лишь гению доступном, а именно в непосредственном вдохновении, в некоторой, сказал бы я, наивности творчества, а вовсе не в искании небывалого… Рихард Штраус назвал Моцарта своим учителем, поклоняется ему, но по всему чувствовалось, что даже поклонение Моцарту не искренне, а, может быть, является лишь результатом горделивого самообожания. Был, дескать, великий Моцарт, ну а теперь народился иной гений, выше его, и это – Рихард Штраус… Моцарт как этап развития германской музыки, а вершина – Штраус. О чем мне было с ним говорить после этого…
– А почему вы не были на приеме у великого князя Павла Александровича, я пел там вашего «Пророка»…
– Я не люблю суеты, Федор Иванович, старею, видно; не был ни в русской колонии, ни в ложе у великой княгини Марии Павловны. И вы знаете, Александр Сергеевич Танеев, мой ученик, а ныне какой-то высокий чин при дворе, как-то сразу охладел ко мне, кажется, подумал, что я не был удостоен приглашения, а значит, можно меня и не замечать. Но успевать везде – это дело Сергея Павловича Дягилева. Это он должен повсюду бывать, со всеми ладить, из всех выбивать деньги на благородное дело, которому он посвятил себя.