Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Озадачило Федора Ивановича письмо Глазунова и Римского-Корсакова, в котором уважаемые и любимые им музыканты просят его принять участие в концерте в пользу пострадавших во время забастовок. 23 ноября Шаляпин ответил на это приглашение: «Нужно ли говорить об удовольствии моем принять участие в столь славном концерте. Я всею душою моею рад прийти на помощь беднякам, борющимся за нашу дорогую свободу, – так или иначе. Жалею только, что не могу определенно назначить день концерта, потому что не знаю совершенно, как я буду занят в Мариинском театре.
Будь добр ты, Александр Константинович, узнай – приблизительно хотя бы, – как распределены мои спектакли в декабре, и сообразно с свободными моими днями назначай таковой концерт, предварительно выхлопотав мне разрешение у Теляковского.
К хлопотам за разрешением я присоединяюсь всей душой, так и скажи Теляковскому.
Сам лично я приеду в Питер первого декабря, и уже тогда мы выработаем программу вечера…»
25 ноября спел Нилаканта в «Лакме».
С привычным успехом прошли эти два спектакля после отпуска. До отъезда в Питер осталось спеть в музыкально-литератур-ном вечере в Большом театре в пользу «Убежища для престарелых артистов и их семейств» и в опере «Мефистофель», в бенефис хора. Программа вечера мало привлекала Шаляпина, предполагалось много участников, вечер мог длиться до бесконечности, как всегда, ему дадут выступить в конце, так что долго придется терпеть своего выхода.
Так оно и вышло. Ничего драматического не предвещал этот концерт, но стоило Шаляпину спеть запланированные номера, как с галерки послышались голоса: «Дубинушку!» Шаляпин сделал вид, что не слышал этих стонущих криков, и продолжал свою программу. Успех, как всегда, колоссальный. Но в громе аплодисментов четко слышались все те же требования – «Дубинушку!».
– Господа, ведь «Дубинушку» надо петь с хором, – пытался образумить галерку Федор Иванович.
– Так пригласите хор.
– А где же я его возьму? – спрашивал почуявший скандал Шаляпин, пытаясь отказаться от исполнения песни, ставшей в последние дни гимном рвавшегося к свободе трудового народа.
И в надежде успокоить радикальную часть собравшихся запел следующую по программе вещь. Снова буря аплодисментов и снова громкие крики: «Дубинушку!»
Дали занавес. Публика продолжала требовать исполнения «Дубинушки».
Шаляпин вышел, сразу заметил, что в проходах собираются хористы Большого театра, повеселел и затянул «Дубинушку». «Весь зал поднялся, как один человек, и сначала робко, неуверенно, затем полнее, стройнее, «пошел» за певцом. Могучая русская песня впервые увидела такой блеск, таких исполнителей», – писал корреспондент «Русского слова» 28 ноября в своем отчете о концерте.
Управляющий московской конторой императорских театров Н.К. фон Бооль не замедлил известить об этом В.А. Теляковского: «Пишу Вам под сильнейшим впечатлением от вчерашнего концерта в Большом театре в пользу «Убежища для престарелых артистов». Концерт этот по программе обещал быть очень интересным. В конце второго отделения значился и Шаляпин. Когда он исполнил свой номер, публика по обыкновению шумно требовала повторения. С верхов громко кричали «Блоху» и «Дубинушку». Шаляпин, выходя на вызовы, обратился к публике и сказал, что «Дубинушка» – песня хоровая и что поэтому он спеть ее не может, если ему не будут подпевать. Раздался взрыв аплодисментов, и Шаляпин начал «Дубинушку». Припев подхватили в зале – очень дружно и даже стройно. Верхи ликовали, но из лож некоторые вышли и оставались в фойе, пока Шаляпин совсем не кончил. В антракте (перед третьим отделением) среди публики много говорилось не в пользу Шаляпина; некоторые были положительно возмущены его выходкой и уехали с концерта после второго же отделения.
Конечно, об этом случае много говорят теперь в городе, как и о том, что он то же самое проделал в ресторане «Метрополь». «Но то, говорят, было в ресторане, где он мог позволить себе все, что хотел, – но как же позволить себе сделать то же самое в императорском театре, где он служит и, следовательно, должен сам знать, что можно и чего нельзя? Неужели это ему сойдет?»
Спешу, глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич, сообщить Вам обо всем этом и прошу Ваших указаний: не должен ли я донести об этом случае рапортом?»
После этого концерта хлынул поток угрожающих писем от черносотенцев, консервативно настроенных аристократов, предпринимателей, биржевых дельцов, помещиков, до которых дошли слухи, извращенные, конечно, досужими домыслами, что Шаляпин чуть ли не призывал к вооруженному восстанию, к свержению самодержавия. Слухи покатились волна за волной, возбуждающе действуя на обывателя.
И без того угнетенное состояние артиста, невольно оказавшегося словно между молотом и наковальней, еще более усилилось, обострились его душевные противоречия. А тут позвонил Теляковский. Надо было срочно выезжать в Петербург. Над Шаляпиным сгущались тучи.
Глава седьмая
«…Даже и Направник плакал»
1 декабря утром Шаляпин и Коровин прибыли в Петербург. Взяли извозчика и вскоре уже были на квартире Коровина, на Театральной улице. Коровин уговорил Федора Ивановича временно остановиться у него: ведь квартира Теляковского помещалась как раз под квартирой Коровина, а директор театров строго приказал быть у него незамедлительно после приезда в Петербург.
В 10 часов, переодевшись и приведя себя в порядок, Шаляпин и Коровин спустились к Теляковскому. Шаляпин был явно невесел, хотя и храбрился. Но в чем он виноват? Он артист, исполняющий пожелания публики…
К удивлению Шаляпина, Теляковский встретил их радостно.
– Вот хорошо, что вы чуть пораньше ваших выступлений приехали, Федор Иванович, нам есть о чем поговорить. А когда начнутся репетиции, выступления, ваши встречи с петербургскими друзьями, вам будет не до меня. К тому же в Москве беспокойно, а будет еще хуже, как предполагают наши пророки.
У Шаляпина отлегло, словно с души свалился камень. Он с уважением относился к директору императорских театров, понимал, что в чем-то подвел его, а почувствовав прежнюю доброжелательность, внимание, повеселел и уже с юмором рассказывал об угрозах, которые он получал от правых и от левых.
– Сначала, Владимир Аркадьевич, я со страхом всматривался в эти письма, вскрывал их, внимательно прочитывал, спорил с этими негодяями, приводил какие-то аргументы, дескать, как свободный человек, тем более артист, лицедей, всю жизнь перевоплощающийся и надевающий различные маски, я могу сам определять, что я могу играть, а что не могу. Вот сыграл недавно Евгения Онегина и почувствовал, что не могу, не моя роль, совсем чужой характер… И правильно писали в «Московских ведомостях», кажется, что самый тип выдержанного и холодного, хотя бы по внешности, светского человека не отвечает характеру моего дарования, все обаяние которого, утверждал рецензент, в силе, яркости и экспрессии драматического выражения. Даже обидно показалось сначала, а потом подумал, подумал и согласился, действительно, сценический талант мой мог проявиться лишь в создании внешнего образа Онегина, хороший грим, фигура, но манера держаться на сцене, излишняя энергия движений и жестов, подчеркивал рецензент, мало отвечали характеру Онегина.