Жизнь в музыке от Москвы до Канады. Воспоминания солиста ансамбля «Мадригал»

Автор хотел бы выразить признательность всем, кто так или иначе поддерживал его и помогал в работе над настоящей книгой.

Огромная благодарность за помощь в работе над главами, посвященными “Мадригалу” и Андрею Волконскому, а также всем текстом воспоминаний моим верным друзьям: Брониславе Штейнгарт (Bronislava Shteyngart) за блестящую обработку и оцифровку аудио и видео файлов для иллюстраций; Владимиру Туманову за важные советы, связанные с компьютерными форматами, оцифровкой файлов и другими техническими проблемами, возникавшими в процессе работы; и, наконец, моему главному вдохновителю, советчику,

Солисты “Мадригала” Рубен и Рузанна Лисициан, а также Марк Вайнрот, давшие положительные оценки текстам, посвященным нашему ансамблю, были самыми важными критиками и контролерами моей памяти.

Бесценными были для меня ободряющие, положительные оценки многих глав, сделанные Артуром Штильманом, а также его советы в отношении публикации книги. Оптимизм и бодрость, с какой каждую новую главу приветствовал старый друг Владимир Фрумкин, вселяли уверенность, без которой мой многолетний труд не был бы завершен.

Мою глубокую благодарность приношу Евгению Берковичу, который одной своей фразой: “То, что Вы пишете, интересно”, решил судьбу этой книги.

В жизни человека почти всегда самые лучшие ее годы – детство и юность, – как это ни грустно, самые короткие! Потом приходит молодость, с ее энергией, дерзостью полета и ощущением, что все впереди и все возможно, и кажется, что она длится вечно. Грустные перемены совсем незаметны, и чувствуешь себя молодым долго-долго, и судишь других со своих молодых позиций: О! этот совсем старый, ему уже сорок! Постепенно граница старости отступает все дальше (а ты все еще совсем молод), оказывается, сорокалетний не так уж стар, ты уже видишь старость только в пятидесяти-, потом в шестидесятилетнем, и наконец, в один не очень прекрасный день ты начинаешь понимать, что, оказывается, молодость позади и наступила старость.

Как правило, люди помнят своих родителей старыми. Недавно я спросил своего сына, помнит ли он, как я выглядел в год нашей эмиграции, тридцать семь лет назад. Нет, – ответил он, – а разве ты изменился? Глядя на мои фотографии в юности, он, наверное, видит человека, с которым никогда не был знаком и к которому привык именно так, по фотографиям. Ведь изменения происходят так постепенно, что их не замечаешь, а привыкаешь к тому, что сейчас. Мой сын не помнит меня в молодости. Да и когда была она?

Я всю жизнь чувствовал себя моложе своих лет. А прожил я не одну, а несколько жизней, и каждая из них начиналась… с молодости. Несколько жизней – несколько молодостей. Начало это детство в Умани, война – в Петропавловске, и послевоенный Харьков. Потом начинается самая первая и самая беззаботная молодость – Харьковский университет. Окончив университет как филолог и музыкальное училище как певец, и не успев начать солидную деятельность школьного учителя, я почти сразу снова стал студентом первого курса Гнесинского института, с которого начался новый круг молодости – московский период моей жизни: встреча с Аллой, рождение Владика, ансамбль Мадригал, преподавание в Ипполитовском училище. Казалось, пришла зрелость, солидность, стабильность. Но все перевернула эмиграция, а с ней опять – новая жизнь и еще одна молодость, в сорок четыре года. Снова с нуля: язык с нуля, карьера с нуля, социальный, а часто и жизненный опыт – с нуля. Первые шаги – театр современной оперы Раймонда Паннела (я – никому не известный “молодой” певец), Торонтский университет – начинающий преподаватель, даже не Instructor, а Tutor. В пятьдесят лет опять школьная скамья, на этот раз докторантура, которая у канадцев начинается в двадцать пять. В пятьдесят два – начало профессорской карьеры в Эдмонтоне (как и в Торонто, я – начинающий: Junior Assistant Professor), а в пятьдесят семь защита докторской диссертации (у канадцев все это – в тридцать). Так всю жизнь и ходил в молодых, начинающих. Даже уйдя на пенсию из университета, я начал все сначала с ансамблем Кантилена. И опять зазвучала музыка моей молодости, послышались ее запахи и волнения, правда, в другом, и часто искаженном виде. И сейчас, в восемьдесят, я чувствую себя как бы моложе, чем мне полагается, так сказать, “по штату”. Но довольно часто уже говорю я себе, что тот или иной проект начинать не стоит: уже поздно, и покупать то или это не нужно: все уже есть. Хотя одно дело именно сейчас вполне созрело, вполне уместно, и дело это – написать для внуков (для детей?) о своей восьмидесятилетней жизни. Ведь восемьдесят это долгое время…

Я пишу эти строки на компьютере, в котором у меня есть все – и интернет с несколькими браузерами, с помощью которых могу посетить любую библиотеку и заказать любое путешествие, и электронная почта, и скайп. Мимо этого окна в мир проносится новая жизнь. Она бежит трусцой, с гантелями в руках, мчится на скоростных велосипедах, роликах и скутерах, с оранжевыми или фиолетовыми головами, заткнутыми наушниками и беспрерывно говорящими по мобильным телефонам с крошечными компьютерами, на экранах которых можно в любую минуту увидеть биржу или спортивные новости, с айподами и айпадами. В определенной степени и я принадлежу к этому новому миру, я тоже его часть, хотя кое-что в нем мне непонятно и волосы мои не окрашены оранжевой, фиолетовой или какой-нибудь другой краской, хотя бы потому, что их нет на моей голове. Многого, что есть в новой жизни, я не приобрел, а в моем мире есть то, что отсутствует в сегодняшнем дне. Моя память хранит множество событий – катаклизмы, войны, триумфы и падения – весь мой опыт человека двадцатого (и уже двадцать первого!) века и многое другое, совсем личное, и в этом смысле – неповторимое. И меня, сегодняшнего, в Канаде, уже переступившего первое десятилетие нового века, отделяют от мальчика, родившегося в Умани в 1930-м, не только огромные расстояния, тысячи миль воды и суши, но и шаги времени – прожитые годы: столетие? тысячелетие?!

Умань это маленький город на Украине на полпути между Киевом и Одессой. История Умани восходит к 1616 году. Тогда это небольшое местечко с населением около шести тысяч человек находилось в руках Польши. В 1654-м, как говорится в одном российском источнике, “все население присягнуло на верность России.” На протяжении своей истории Умань неоднократно переходила из рук в руки: от польских шляхтичей в руки запорожского казачества и – наконец окончательно – под российскую власть. По своему составу город довольно четко разделялся на две половины – христианскую и еврейскую. В 1847 г. население Умани составляло 31016 человек, из них – 17945 евреев. Это соотношение сохранялось и позже, почти до самого начала Второй мировой войны, когда общее число жителей выросло до 40 тысяч. В начале войны жертвами нацистов стало около 17 тысяч евреев из Умани и соседних населенных пунктов. К концу 60-х годов в Умани проживало около тысячи евреев. В 50-х годах была закрыта последняя синагога, на месте еврейского кладбища начали строить жилые дома, но хасиды-паломники к месту бывшей могилы рабби Нахмана все изменили. В 90-х годах в Умани вновь была возведена синагога, и открылся бет-мидраш. Tеперь город стал мировым центром хасидского паломничества.

Ко времени моего рождения Умань была типичным провинциальным советским городом. Небольшая промышленность – два-три заводика, кустарно-промышленные артели, птичий комбинат – в начале тридцатых годов была расширена: построили завод гуттаперчевого сырья (что за слово! кто знает сегодня, что такое гуттаперча?), мотороремонтный комбинат, появилось несколько техникумов и профессиональных училищ и вскоре открылось даже два института: сельскохозяйственный и педагогический. К 1941 году в городе было шесть больниц, городская и детская поликлиники. Постепенно в Умани складывался маленький слой интеллигенции, в основном, состоявшей из врачей и преподавателей. Из этого источника и формировался круг друзей моих родителей.

Я родился 16 июля 1930 года в семье врача. Мой отец, Натан Мейерович Тутельман (1891–1937), получил медицинское образование в Лейпцигском университете, из чего можно сделать вывод, что семейство его родителей было достаточно зажиточным. Наша ветвь Тутельманов, возможно, происходит из Белой Церкви (во всяком случае, в Белой Церкви родился мой отец и там жила вся его семья). Другие Тутельманы, наши родственники со стороны деда, с которыми почему-то не поддерживались близкие отношения, были из Могилева-Подольска.

Среди могилевских Тутельманов легендой для меня был мой двоюродный дядя Самуил, или Самуильчик, как его называли в семье. Я знал о нем из рассказов киевских кузенов Абраши и Эммы. Самуил Яковлевич Тутельман был крупной фигурой в мире большого искусства в России начала века: в течение многих лет он в качестве импресарио представлял Федора Шаляпина. В книге “Лицо и маска” Шаляпин с нежностью упоминает Самуила Тутельмана, который в дореволюционной России был чем-то вроде русского Юрока. “Ты знаешь, чем еще прославился Самуильчик? – сказал мне как-то мой двоюродный брат Абраша. – Он первый привез в Россию негритянскую джазовую певицу”. И Абраша заговорщически и двусмысленно подмигнул. Можно представить, какое скандальное впечатление на добропорядочных Тутельманов произвели связи Самуильчика с богемой мира искусства, олицетворенного в данном случае джазовой певицей, и какой – черной, и откуда – из Америки. В семье ходила легенда о поездке знаменитого скрипача Ефрема Цимбалиста к Самуилу Тутельману в Могилев. Для меня эти рассказы были полны очарования, тайны и особого внутреннего смысла: в те годы я уже занимался пением, и Самуил Тутельман как бы подтверждал мою неизбежную, унаследованную, уходящую далеко в корни моей семьи судьбу музыканта.