Жизнь в музыке от Москвы до Канады. Воспоминания солиста ансамбля «Мадригал»
Шрифт:
Недавно я узнал, что в двадцатые годы С. Я. Тутельман был директором Харьковской филармонии. Об этом упоминает дирижер Николай Малько в своем письме к Б. Л. Яворскому в связи с историческим исполнением Первой симфонии Д. Шостаковича в 1926 году в Харькове, где двадцатилетний композитор выступал также как солист в Первом фортепианном концерте Чайковского. К тому времени симфония Шостаковича прозвучала только в Ленинграде и Москве, и от директора провинциальной филармонии требовалась немалая смелость для ее включения в программу симфонического сезона. Упоминает Самуила Тутельмана и Сергей Прокофьев, встречавшийся с ним после возвращения в Советский Союз в тридцатых годах в связи с концертами на Украине. Дальнейшая судьба Самуила Яковлевича мне не известна.
О моих дедушке и бабушке со стороны отца я знаю немного. Как я уже говорил, Мейер и Адель были состоятельными людьми, но откуда пришла эта состоятельность, мне не известно. Мейер Тутельман занимался, как говорили в семье, коммерцией. Что это значило, я не знаю. У моего отца было двое братьев, Наум и Самуил (не путать
Папа был единственный в семье Тутельманов, кто сумел вырваться за пределы своего сословия: вскоре после окончания университета и получения степени Доктора Медицины Натан Тутельман начал в Умани свою медицинскую практику в качестве врача-педиатра. В 1917 году он женился там же, в Умани, на дочери Эфраима Вортмана, мелкого торговца, владевшего меловой лавкой, располагавшейся на Старом базаре. Эфраим Вортман был весьма небогатым человеком. Он числился купцом третьей гильдии, т.е. был торговцем самого низкого разряда. Несмотря на это, он и его жена сумели дать образование всем своим шести детям. И это не удивительно, т.к. Эфраим сам был грамотным человеком, много читал и знал русский язык настолько, что был известен в Умани в качестве народного поверенного, т.е. оформлял бумаги для судопроизводства и был переводчиком судебных документов на русский. В доме Эфраима Вортмана были русские и еврейские книги – любимым поэтом деда, говорила мне мама, был Надсон.
Быт семьи, несмотря на скромные доходы, отличался некоторой широтой – в саду была, например, даже площадка для крокета. Всех девочек учили игре на фортепиано. В семье ценили образование, и трое сыновей – Шайя, Арон и Миша закончили реальное училище, а дочери Роза, Лия и Хая – классическую гимназию (Миша пошел дальше других детей, закончил, уже в советское время, юридический факультет и стал адвокатом). Старшие братья Шайя (Иешуа) и Арон впоследствии тоже преуспели. Арон стал коммерческим директором Харьковского кожевенного завода (я хорошо знал его с начала войны в Харькове и потом в эвакуации в Северном Казахстане, куда он помог уехать нам с мамой, и после войны в Харькове), а Шайя был фармацевтом и жил со своей женой Надей до войны в маленьком городке недалеко от Умани в доме, где была его аптека – я помню наш с мамой визит в этот мрачный дом и аптеку, полную странных запахов. Лекарства изготовлялись в самой аптеке на большом прилавке, где стояли очень маленькие весы и разные ступки и сосуды для смешивания ингредиентов, среди которых, как предостерегали меня, были и яды.
Средняя дочь Эфраима и Фейгл Вортманов, Лия (1895–1960) и стала женой доктора Натана Тутельмана. Это моя мама. Свадьба состоялась в самом начале 1917 года. Кто знал, что скоро наступят невероятные катаклизмы и революция все изменит, но в первые месяцы перемен было мало, и жизнь шла своим чередом. На предсвадебной фотографии (а может быть, сделанной во время помолвки) рядом с Лией запечатлен Натан в военной форме офицера – значит, во время Первой мировой войны он служил в армии, видимо, в качестве врача и демобилизовался либо незадолго, либо вскоре после женитьбы. Ясно, что Лейпцигский университет был закончен до или в самом начале войны, когда Натан и покинул Германию. Профессия врача и офицерский чин были верхом престижного статуса для уманского еврейства, и Вортманы, наверно, очень гордились тем, что дочь так удачно вышла замуж.
В 1921 году у Лии и Натана родился сын. Мальчика назвали Исаак (Изя). Я был вторым – и последним – ребенком в семье. Между мной и Изей была очень большая разница в возрасте – девять лет, и это было причиной, почему мы никогда не были по-настоящему близки. Я еще не ходил в школу, а Изя был уже, по сути, юношей, когда же мне исполнилось девять лет, он уехал учиться в Киев. В раннем детстве я, должно быть, – и я помню это – ужасно приставал к старшему брату, особенно когда к нему приходили приятели. Представляю, как они хотели от меня избавиться. Стоило им собраться и запереться в какой-нибудь комнате, как я был тут как тут и начинал канючить, чтобы меня пустили. Что бы друзья ни делали – играли в шахматы, занимались фотографией или еще чем-нибудь – я все портил. Мое желание проводить время со старшими было непреодолимо, и вспоминая об этом времени, я думаю о рассказе Чехова Злой мальчик. Для моего брата и его друзей я и был таким злым мальчиком.
С первых сознательных лет жизни я слышал о том, как хорошо Изя учился, о его необыкновенных способностях. Все, что он делал, было блестяще. Он был образцом, которому я должен был следовать, и это важно, так как ранняя смерть отца сделала старшего брата единственным мужским влиянием в моем детстве. Внешне мы были совсем не похожи. Кареглазый Изя, в отличие от меня, сероглазого, походил в чем-то, как я думал позже, на наших древних предков, выходцев из Палестины. Смуглолицый юноша смотрит на меня с фотографии, на которой ему лет пятнадцать-шестнадцать. Хорошо очерченный рот с ямочкой над верхней губой. Крупные карие глаза, напоминающие глаза породистой арабской лошади. Лицо с пропорциональными чертами. Черные коротко остриженные волосы над высоким лбом. Весь его облик – ощущение какой-то ладности, духовности и гармонии. И это отражало весь характер брата. Много лет спустя, читая роман Томаса Манна Иосиф и его братья, я видел в описании Иосифа-подростка, сидящего на краю каменного колодца и созерцающего луну – Изеньку. Манн описывает красоту Иосифа, если рассматривать каждую черту в отдельности, как “совершенное собрание несовершенств”, и то, что я, читая, думал об Изе, совсем не говорит о моем восприятии его облика, как образца красоты. Юноша Иосиф светится духовностью, и это именно то, что осталось в моей памяти о брате, которого я так мало знал. После того, как он, восемнадцатилетний, поступил в Киевский медицинский институт и уехал из Умани я виделся с ним только один раз, уже во время войны.
И тем не менее, Изя оказал важнейшее влияние на весь ход моей жизни. Он был первым человеком, приобщившим меня к миру музыки. Прекрасный пианист, один из самых способных в музыкальной школе, он к тому времени, когда я себя помню, прекрасно играл, выступал со школьным симфоническим оркестром, часто в качестве солиста. Мы, конечно, ходили на все его концерты и были в курсе всех дел оркестра.
У нас в доме не было патефона, по радио же хорошую музыку почти невозможно было услышать, и мои первые музыкальные впечатления связаны с тем, что играл брат. Вот яркое воспоминание детства: я подхожу к дому, время – лето, под вечер, воздух залит одуряющим сладким запахом маттиолы, растущей под открытыми окнами нашего дома, откуда доносятся звуки Аппассионаты, играет Изя. Я останавливаюсь и, как зачарованный, слушаю на улице. В вечерней тишине сгущающаяся темнота придает всему какой-то особенный оттенок и вне дома музыка звучит необычно, есть в этом какая-то отрешенность от повседневности, некая тайна. Наверное, все, что я сейчас вспоминаю, это рационализация прошлого, хотя мне кажется, что именно так все и воспринималось. На всю жизнь я сохранил особое отношение к живому звучанию рояля за окном. И сейчас, случись мне в летний вечер услышать какого-то музыканта через открытое окно, я снова в Умани, и невидимый пианист – мой брат. Музыка звучала в нашем доме всегда, и первые композиторы, с которыми я познакомился, были Моцарт, Гайдн и Бетховен. На них воспитывались мои первые музыкальные вкусы. Наверное, поэтому немецкая музыка с ее неповторимой идиоматикой на всю жизнь осталась так близка мне. Все, что я узнал потом, мои предпочтения, критерии – все было заложено тогда. Сам того не зная, Изя определил мое будущее.
Другим музыкальным влиянием стал для меня, как ни странно, детский сад. Музыкальным работником этого детского сада была Полина Яковлевна Билинкис. Она и Семен Лазаревич Билинкисы были нашими большими друзьями. Полина Яковлевна окончила консерваторию в Германии как пианистка, и музыкальные занятия в моем детском саду, как я теперь понимаю, резко отличались от того примитивного уровня, который всегда господствовал в дошкольном образовании. Мы очень много пели и слушали хорошую музыку, и Полина Яковлевна следила, чтобы дети действительно пели, а не гудели, как это обычно бывает в детских садах. У меня был хороший слух, и благодаря Полине Яковлевне, он значительно развился. Я до сих пор помню, как мы сидели на низеньких табуретах вокруг пианино, и Полина Яковлевна играла Шуберта и Шумана, Шопена и Грига. Когда я бывал у Билинкисов, мне разрешали садиться за роскошный черный рояль, привезенный когда-то из Германии.
Через много лет я узнал интересную историю, случившуюся с этим роялем. Великолепный Бехштейн был подарен Полине Яковлевне в Германии ее отцом в год окончания консерватории. Для покупки поехали прямо на фабрику Бехштейна в Берлин. Молодую музыкантшу и ее отца сопровождал профессор консерватории, у которого училась Полина Либерман. В огромном зале стояли десятки роялей, один краше другого – трудно было выбрать, какой из них лучше. Наконец с помощью профессора остановились на замечательном инструменте, который вскоре был доставлен в Россию и, когда Полина Яковлевна вышла замуж, он занял свое почетное место в доме Билинкисов. Во время второй мировой войны Билинкисы, как и многие, бежали из Умани, бросив все свое имущество. Вернувшись после войны, они застали пустой, разграбленный дом. Рояль исчез. И вот однажды, придя по какому-то делу то ли в районный комитет партии, то ли в райсовет, Полина Яковлевна вдруг увидела свой рояль. Началась тяжба – силы были неравные: Давид против всемогущего Голиафа советского государственного аппарата. В день суда все вокруг были уверены, что дело будет выиграно властями. После выступления юриста с государственной стороны была вызвана Полина Яковлевна. “Можете ли вы доказать, что этот инструмент принадлежит Вам?” – спросил судья, уверенный, что это был последний вопрос, после которого истцы уйдут с поникшими головами. “Попробую”, – сказала Полина Яковлевна. “Если вы подымете крышку рояля, то в нижнем правом углу должна быть выгравирована моя девичья фамилия – Либерман”. С этими словами она открыла крышку и указала – “вот здесь”. Так завершилась история возвращения рояля в дом Билинкисов. Через несколько лет после войны, гостя в Умани, я играл на замечательном Бехштейне. И вот тогда Полина Яковлевна рассказала мне историю своего инструмента. Впоследствии история рояля получила совершенно неожиданное завершение, связанное со мной, но об этом позже.