Жизнь в невозможном мире: Краткий курс физики для лириков
Шрифт:
Глава 14
Соавторы и ученики
Моя академическая карьера занимает уже более трех десятков лет, и на ее протяжении я сотрудничал с очень многими. Однако соавторами могу назвать не всех, а лишь людей, оказавших на меня не меньшее влияние, чем мои друзья. Хотя это люди в своем роде замечательные, я не буду давать их подробные портреты, а ограничусь зарисовкой лишь тех черт их характера, которые для меня наиболее важны.
Михаил Фейгельман
Миша был одним из первых моих соавторов. Без преувеличения скажу, что если б я был настоящим живописцем, а не жалким карикатуристом-любителем, я бы рисовая Мишу, не переставая. Живописнее его человека трудно сыскать даже сейчас, когда цвет его буйной шевелюры из огненно-рыжего превратился в серебристо-серый. В облике и характере Миши соединены черты библейского
Павел Вигман
С Павлом, который всего лишь на год старше меня, я сделал самые лучшие свои работы. Это было в начале 1980-х годов. Мы решили ряд сложных моделей, описывающих влияние магнитных примесей на свойства металлов. В силу универсальности физики, о которой я неоднократно здесь говорил, результаты оказались применимы далеко за пределами тех проблем, которые эти модели были призваны описать. На нашу обзорную статью, где суммировались результаты и понимание проблемы, опубликованную в 1983 году, ссылаются до сих пор. Самым поучительным для меня в тогдашнем подходе Павла к физике было то, что он настаивал: мы не должны ограничиваться рассмотрением наших моделей только в физической области параметров, необходимо смотреть на всю картину в целом, так сказать, заглядывать во все углы. Философски такой подход вытекает из избыточности математики, о которой я уже не раз упоминал, и, как показал мой последующий опыт, он является наиболее плодотворным. В математике, а значит, и в математической физике нет ничего лишнего. Самые дикие абстракции самым неожиданным образом обнаруживают свою конкретность и полезность. Критерий один — красота. Пусть любопытство следует за эстетическим чутьем, и все, что будет таким образом найдено, пригодится.
Шура Нерсесян
Моего дорогого друга Шуру (он старше меня на десять лет) я встретил в начале 1980-х годов. Шура наезжал к нам в Черноголовку из Тбилиси, где он был сотрудником в Институте физики Грузинской академии наук. Как-то так получилось, что в России мы почти не сотрудничали; наш роман начался позже, когда мы встретились в 1994-м в Триесте. Нашлась физическая проблема, заинтересовавшая нас обоих, я был очарован Шуриным подходом к ней, добавил что-то свое — и дело пошло. Через несколько месяцев я приехал к нему в Гетеборг, где Шура тогда трудился в местном университете. И мы закончили нашу первую статью, за которой последовали и другие.
Шура — замечательный джазовый пианист, и его талант физика является зеркальным отражением его музыкального таланта. Шура чем-то напоминает мне Булата Окуджаву. Оба они — люди с Востока, точнее, с Кавказа, глубочайшим образом впитавшие русскую культуру. Как и Окуджава, Шура — поэт, только пишет он на языке формул. Есть в его облике какое-то особенное благородство, сразу выделяющее его среди толпы. Я помню, как в Триесте хозяйка ресторана «Князь Меттерних», весьма бывалая дама, подъезжавшая к ресторану на бежевом открытом «мерседесе», из всей нашей компании, в которой попадались и нобелевские лауреаты, всегда обращалась только к Шуре. И он неизменно находил правильные итальянские слова.
Шура долго работал в Международном центре теоретической физики в Триесте. Сначала он бывал там наездами, потом несколько лет жил постоянно. Однажды Шура потерялся, что породило историю, достойную итальянского кино периода неореализма. Дело было перед его очередным отъездом в Грузию, и ему нужно было сдавать квартиру. Мы все договорились хорошо отметить Шурин отъезд, но на проводы Шура не явился. Тревожиться мы начали на следующий день, когда Шура не объявился тоже, что было совсем не в его правилах, так как до этого, если он и пропускал встречу, то по-восточному потом дня два или три извинялся. Когда я поделился своим недоумением с моим другом Пирсом Коулмэном (про него ниже), тот, не задумываясь, ответил: «Вызывай полицию». Я не стал делать этого сам, а пошел к нашему другу и начальнику отдела, где работал Шура. Начальником тогда был совершенно замечательный человек, китайский физик Ю Лу. Ю Лу окончил аспирантуру в СССР у Моисея Исааковича (Мусика) Каганова и в период «культурной революции» был сослан на трудовое перевоспитание в деревню, где и провел около десяти лет. Извлек его оттуда первый директор Международного центра нобелевский лауреат Абдус Салам, сумевший, как представитель «третьего мира» (он был пакистанцем по национальности), договориться с китайскими коммунистами.
Пирс Коулмэн
С Пирсом я познакомился еще в России во время достопамятной тбилисской конференции 1988 года. Знакомство это возобновилось практически сразу после нашего переезда в Америку. Отец Пирса — англичанин, мать — наполовину индуска. Пирс родился в Англии, закончил Кембридж, был аспирантом у Фила Андерсона и перебрался вместе с ним в начале 1980-х в Америку. Когда мы познакомились, он был англичанином, а теперь, пожалуй, стал американцем. Америка, как известно, большой плавильный котел. И Пирс, и Преми — люди очень эмоциональные (южная кровь!), а Пирс еще и огромный энтузиаст. Его увлеченность самыми экзотическими идеями всегда меня очень подстегивала. Но к сложной математике Пирс всегда относился настороженно. Боялся, что народ нас не поймет. Я очень благодарен Пирсу и Преми за то, что с ними можно было поговорить и поспорить на разные темы так, что разница во мнениях не приводила к обострению отношений, а это здесь встречается сплошь и рядом. Спасибо им и за ту поддержку, которую они оказали мне в трудные минуты жизни.
Фабиан Эсслер
Фабиан моложе меня лет на пятнадцать. Теперь он профессор в Оксфорде. Он родился в Германии, учился в Америке в университете Стони Брук, где также окончил аспирантуру у моего приятеля Володи Корепина. Фабиан воплощает в себе лучшие качества германского народа, и, глядя на него, я понимаю, почему с этим народом лучше не встречаться на поле боя. Природный ум и широкая образованность сочетаются в нем с умением доводить дело до конца. Признаюсь, этого мне, как и многим русским, не хватает. С Фабианом можно говорить абсолютно обо всем, обсуждать, пожалуй, даже более широкий круг тем, чем с Пирсом и Преми. Порой наши споры достигали большого накала, но его глубокая, истинно европейская культура всегда помогала нам не переступать того рубежа, за которым начинаются взаимные обиды. Отношение Фабиана к физике такое же, как у меня. Он ценит красоту и любит математику.
Как и очень многие культурные немцы, Фабиан следует традициям Гете, Шиллера (своего любимого поэта), Шеллинга и обожает классическую культуру. Помню, во время посещения Пергамского музея в Берлине он с какой-то пронзительной грустью воскликнул, глядя на греческие статуи: «Мы ничто перед ними, наши достижения не выдерживают никакого сравнения!»
Патрик Азария
Хотя с Патриком я сделал вместе не так много, но не упомянуть его невозможно, поскольку колоритностью он может поспорить даже с Фейгельманом. Назвать Патрика французом было бы неправильно, так как он не француз, а парижанин. Даже не просто парижанин, а то, что в Париже называется «бобо», то есть «буржуазная богема».
«Бобо» просыпаются поздно и неохотно, начинают день с сигареты и чашки крепкого кофе. Они убеждены, что капитализм — страшное зло, что с глобализацией надо бороться, для чего организуют в Интернете кампании для борьбы с нею. Я придумал для них лозунг «Антиглобалисты всего мира — объединяйтесь!». Большинство из них живет в районе площади Бастилии, ходит в один или два ресторана, где хозяева их знают. Помню, как в одном из таких ресторанов хозяйка, в знак особого расположения, подала Патрику еду не на тарелке, а прямо в кастрюле. После еды он взял гитару, другую взял знакомый шофер такси, и народ слился с интеллигенцией в чудесном дуэте.