Жизнь

Ричардс Кит

Стю единственный из нас знал человека с доступом, у которого была возможность открыть студию ближе к ночи и дать нам час времени. В ту эпоху это было как отправиться с визитом в Букингемский дворец или заработать приглашение в Адмиралтейство. Попасть в студию звукозаписи — практически невыполнимая задача. Выглядит дико, учитывая, что сегодня каждый может записаться на любом углу и тут же выложить свои художества в интернете. А тогда это было как допрыгнуть до Луны — чистая фантазия. Вообще-то первая студия, в которую я попал, была студия Аи-би-си на Портленд-плейс — прямо через дорогу от Би-би-си, но, разумеется, никакой связи между ними. Все благодаря Глину Джонсу, который там звукоинженерствовал и исхитрился освободить для нас чуть-чуть времени. Но это было так, разовая акция.

А потом наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм приехал в Ричмонд нас послушать, и потом все понеслось с нечеловеческой скоростью. Примерно в двухнедельный срок мы уже имели на руках контракт на запись. Эндрю раньше работал у Брайана Эпстайна и как-то поучаствовал в создании битловского образа. Но они с Эпстайном из-за чего-то поцапались, и его уволили. Он отошел от всех прежних дел и решил пробиваться в одиночку: «Ну ладно, вы у меня попляшете». А мы стали его орудием мести Эпстайну. Мы — динамит, Эндрю Олдхэм — детонатор. Ирония судьбы заключается в том, что в самом начале этот великий

автор роллинговского имиджа считал, что ничего хорошего не выйдет, если нас будут воспринимать как патлатых грязных грубиянов. Эндрю ведь был вполне себе мальчик-чистюля, и ему по-прежнему нравилась грандиозная идея про Beatles и одинаковые костюмчики, когда все под одну гребенку. Ему нравилась, а нам не очень. Короче, он подыскал нам сбрую, и на телевидение на запись «Благодари свою счастливую звезду» мы надели эти хреновы твидовые пиджаки в гусиную лапку. Но сразу после программы их выбросили, оставили только кожаные жилеты, которые Эндрю купил на Чаринг-Кросс-роуд. «Где твой пиджак?» — «А фиг его Знает. Подружка взяла поносить». И он очень быстро въехал, что вот теперь ему всегда придется иметь дело с таким отношением. А что ему оставалось? Beatles везде, торчат из каждого угла, аж глазам больно. И если у тебя еще одна классная группа, нехуй мучиться и тупо копировать Beatles. Так что нам, естественно, досталась роль анти-Beatles. Еще одна «фантастическая четверка» в униформах — нет, нам было в другую сторону. Но тогда Эндрю устроил из этого беспредел. Раз все такие сладкие и все одеваются по шаблону, а кругом сплошная показуха, делай все против правил по крайней мере с точки зрения шоу-бизнеса и Флит-стрит [62] . То есть Эндрю взял идею того, что нужно как-то подавать себя публике, и превратил её в черт знает что.

62

Переносное обозначение прессы в Британии — по названию улицы, на которой раньше располагались редакции большинства национальных газет.

Само собой, мы ни в чем этом не волокли. «Чувак, мы слишком крутые, нам кривляться западло. Мы, блин, блюз-мены, в свои-то восемнадцать лет. Прошли всю Миссисипи, видали Чикаго». Вот так дурачишь сам себя. И все же мы действительно были бельмом на глазу. Плюс, разумеется, по времени попадание было прямо в точку. Все знают Beatles, мамы их обожают и папы их обожают, а эти — вы разрешите своей дочери выйти замуж за такое? И тема с имиджем «назло всем» оказалось почти гениальной. То есть ни Эндрю, ни мы гениями не были, просто эта придумка попала точно в яблочко, и после того, как все всё про нас поняли, стало нормально — мы теперь были готовы включиться в игру под названием «шоу-бизнес» и оставаться самими собой. Не надо было подстригаться под того парня или под этого. Эндрю для меня всегда был абсолютным образцом пиарщика. Такая заточенная бритва. Мне он здорово нравился — при всех нервах и головняках но поводу секса. Родители отправили его учиться в публичную школу Уэллингбороу, и со школой у него, как и у меня, не сложилось. У Эндрю внутри, особенно в те дни, всегда была такая мелкая дрожь, как у сервиза в буфете. Но он был абсолютно, железно уверен в себе и в том, что нам нужно делать, — при всей этой внутренней хрупкости. Само собой, он строил из себя крутого, как никто. Но мне нравилось, что он придумывал, мне вообще нравилось, как он думал. И поскольку у меня за плечами худо-бедно была худшкола и учеба на рекламщика, я мгновенно просек, что в том, чего он добивается, есть смысл.

Мы подписали контракт с Decca и через несколько дней — за чужие денежки! — сели писаться в Olympic Studios. Правда, большинство тогдашнего материала мы записали в другой студии — Regent Sounds. Одно название — «студия»: комнатенка, обитая контейнерами для яиц, с одиноким катушечным Grundig. Только, чтобы все выглядело как студия, его не поставили на стол, а повесили на стену. Считалось, если магнитофон на столе, значит, работают непрофессионалы. На самом деле все, чем они там занимались, это озвучание рекламных роликов: «Murray mints, Murray mints, the too-good-to-hurry mints [63] . Мелкая джингл-студия, всего по минимуму, очень простая — это сильно облегчило мне задачу освоения азов звукозаписи. Мы выбрали её в том числе из-за того, что она была моно — что слышишь, то и получаешь. Магнитофон всего с двумя дорожками. Я на нем выучился делать наложения, «пинг-понг», как это называется, — когда ставишь только что записанный трек в одном канале и пишешься сверху на другой. Само собой, в плане звука таким путем теряешь целые поколения, пропускаешь пленку еще раз через все колеса, — но мы обнаружили, что в этом есть свои плюсы. В общем, первый альбом и много вещей со второго плюс Not Fade Away, наш первый чартовый прорыв — №3 в феврале 1964-го, — и Tell Me были изготовлены в окружении яичных контейнеров. Эти первые альбомы мы записали в нескольких студиях с участием немыслимых гостей вроде Фила Спектора, который отметился на басу в Play with Fire, и Джека Ницше — там же на клавесине. Заходили Спектор и Бо Диддли, и Джин Питни тоже — он записал одну из первых вещей, которую мы сочинили с Миком, That Girl Belongs to Yesterday.

63

«Мэрриминтс, Мэрриминтс — слишком вкусные, чтобы торопиться — рекламный слоган серии мультипликационных роликов, рекламирующих мятные конфеты «Мэрриминтс».

Правда, контракт c Decca означал еще одну вещь: Стю должен был выйти из состава. Шестеро — это чересчур, и первый кандидат на вылет, разумеется, пианист. Такой вот жестокий бизнес. Поскольку Брайан подавал себя как главного, сообщить новость Стю досталось ему. Это было дико тяжело. Стю не удивился, я думаю, он уже заранее решил для себя, что будет делать, если вопрос всплывет. Он отнесся к этому с полным пониманием. Мы ждали от него что-нибудь типа «Ну спасибо, ебитесь сами». Но в такой момент Стю показал всю огромность своего сердца. О’кей, раз так, он будет сидеть за рулем, будет нас возить. И он был с нами на каждой пластинке, потому что, кроме музыки, все остальное ему было неинтересно.

Уволен, но только не для нас, никогда. И он все прекрасно понимал. «Видок-то у меня не такой, как у вас, а?» Блин, у этого чувака было самое огромное сердце в мире. Он вложил всего себя, чтобы нас собрать, и он не намеревался вот так все бросить из-за того, что его задвинули на задний план.

Первый сингл мы выпустили очень скоро после подписания контракта — все делалось даже не за недели, за дни.

Абсолютно просчитанный коммерческий вброс — Come On Чака Берри. Я не считал, что это лучшее, на что мы способны, но я знал, что с этой вещью можно отличиться. В плане записи она, кажется, даже лучше, чем я тогда

думал. Просто у меня такое ощущение, что в тот раз мы воспринимали её как единственный боевой патрон в нашей обойме. В клубах мы её не играли, никакого отношения к тому, чем мы занимались, она не имела. Вообще в группе тогда еще держался остаточный пуристский настрой, который я, естественно, не разделял. Блюз — моя любовь, но я видел, что и кроме блюза есть где копать. Я и поп-музыку тоже любил. И совершенно бессовестно смотрел на эту сорокапятку как на способ пробиться. Дорваться до студии и изготовить хорошо продаваемый товар. Наша версия ведь совсем не похожа на чакберриевскую; это, прямо скажем, очень «битлизировлнный» продукт. Но в режиме, в котором тогда выпускали музыку в Англии, у тебя особо не было времени рассусоливать: ты шел и выдавал хит. Думаю, в случае Come On все чувствовали, что у нее есть хорошие шансы выстрелить. И вообще, наши мысли были заняты одним: «Ого, у нас выходит диск, это ж охренеть можно!» И еще присутствовала такая легкая обреченность: «Черт, если первый сингл выстрелит, у нас два года, и все, на помойку. Ну и что нам потом делать?» Потому что дольше не держался никто. Твой срок годности в те времена был пара с половиной лет, да и сейчас в большинстве случаев то же самое. И, за исключением Элвиса, тогда этого еще никто не опроверг.

Смешная история: когда у нас вышла первая пластинка, мы, по сути, еще пребывали в ранге клубной команды. Думаю, что на тот момент забитый Marquee — это был наш рекорд посещаемости. Но сингл худо-бедно вскарабкался в первую двадцатку, и как-то резко, за неделю или около того, мы превратились в поп-звезд. Тяжкое испытание для чуваков, у которых был один дежурный ответ: «А пошли все, да ну их на хуй». Не успели оглянуться, и на вас уже какая-то гусинолапчатая срань, и вы несетесь на гребне не понятной дикой волны — не волны, цунами. В одну секунду у тебя предел мечтаний — сделать сингл, а дальше — вот твой сингл, вот он уже в первой двадцатке, и вот ты вылезаешь перед камерами на «Благодари свою счастливую звезду». Телевидение — о нем ни у кого даже мысли не было. Нас туда просто вышвырнуло. Учитывая, что мы вообще-то враги шоу-бизнеса, от такого уже хотелось притормозить: «Все, хорош, перебор». Но до нас медленно дошло, что кое-какие уступки делать придется.

В такой ситуации нужно было решать, как себя вести. Пиджаки надолго не задержались. Может, для дебюта ход был хороший, но ко второй пластинке вся такая фигня пошла побоку. В Crawdaddy начался такой вал, что Гомельский передислоцировал клуб под крышу заведения при Athletic Ground, регбнйном стадионе Ричмонда. В июле 1963 года мы таки наконец выбрались из столицы. Первый раз играли не в Лондоне — в йоркширском Миддлсбро — и первый раз хлебнули сумасшедшего дома. Начиная оттуда и до 1966-го — три года — мы играли практически каждый вечер, точнее, каждые сутки — иногда по два раза за день Отыграли тысячу концертов с хорошим гаком, почти встык друг к другу, почти без перерывов и дай бог с одним десятидневным отпуском за весь период.

Может быть, если бы в июле 1963-го мы приехали в Кембриджшир в лапчатых пиджаках и выглядели такими куколками, мы бы не вывели из себя местных самцов, которые собрались на танцы при Уизбичской зерновой бирже. Мы были городскими, и наша музыка — городская музыка. Но вы бы попробовали поиграть её в Уизбиче в 1965-м с Миком Джаггером у микрофона. Реакция была непривычная. Все эти деревенские парни с совершенно реальной соломиной в зубах — зерновая биржа в жопе на болотах. И замес начался, потому что местная деревенщина, мужская часть, не могла смириться, что их девчонки вовсю визжат и таращатся на этих лондонских чмошников: «Ну чисто пидоры, фу, тошнит аж!» Заваруха оказалась добротная, и нам сильно повезло вовремя смыться. По величайшему совпадению в истории рок-н-ролльных мероприятий, в предыдущий вечер мы играли на дебютантском балу в пещерах Гастингса, который устраивала некая леди Лэмпсон. Стараниями Эндрю Олдхэма. Страшно пафосный народ, сливки общества — самая пенка, — которые устроили себе простонародную забаву в гастингских пещерах, где вообще-то довольно много места. И мы были номером развлекательной программы. Нам сказали, что, когда мы не играем, нужно не маячить и отойти в сторону кухни. За нами присматривали, но мы не дергались, держались как ни в чем не бывало, пока один из них не подошел к Иэну Стюарту и не сказал: «Послушай, тапер, можешь изобразить нам Moon River?» И тогда Билл его положил на пол — или как-то еще отделал, не помню. Лорд Лэмпсон, хотя, может, и какое-то другое сиятельство, разгневался: «Кто этот ужасный молодой человек?» Можешь играть на наших вечеринках, но мы будем обращаться с тобой как с черным. Меня это совершенно устраивало, я только гордился — в смысле, я обожаю, когда меня держат за черного. Однако Стю не повезло первому получить щелчок: Послушай, тапер...

На первых порах в нашей публике преобладал женский элемент — до конца 1960-х, когда ситуация выровнялась. Эти полчища одичавших цепляющихся девиц начали заполнять залы примерно посередине нашего первого британского тура, осенью 1963-го. Гастрольный состав был фантастический: Everly Brothers, Бо Диддли, Литтл Ричард, Микки Мост. Мы себя чувствовали как в Диснейленде, как на Лучшем в жизни аттракционе. И одновременно нам достался уникальный шанс заценнть, как работают в живую главные чуваки. Мы забирались под перекрытия во всех этих кинотеатрах, «Гомонтах» и «Одеонах», чтобы не пропустить ни одного выхода Литтл Ричарда, Бо Диддли или Everly Brothers. Гастроли были на пять недель. Мы проехались по всем закоулкам: Брэдфорд, Клиторпс, Albert Hall, Финсбери-парк — большие концерты, маленькие концерты. Местами посещало легкое офигение — ого, я в одной гример-ке с Литтл Ричардом, наяву. Фанатская часть тебя говорит «Офигеть!» — но есть и другая: «Тебя пустили к крутым чувакам, так что смотри не опозорься». Когда мы вышли на сцену на первом в туре концерте — это было в Лондоне, Леа Victoria Theatre [64] , — нам казалось, он уходит куда-то до самого горизонта. От такого пространства, размера зала, масштаба всего этого перехватывало дыхание. Мы чувствовали себя каким-то лилипутами на виду у всех. Играли мы, скорее всего, не ужасно, но я только помню, как мы переглядывались друг с другом в полном шоке. И вот занавес раздвигается, и а-а-а-ах... Это как выйти развлекать Колизей. К этому быстро привыкаешь, учишься, но в тот первый вечер я казался себе просто насекомым. И разумеется, звук оказывается совсем не такой, к какому мы привыкли в клубных зальчиках. Оказывается, что мы звучим, как оркестр оловянных солдатиков. Все новое, все нужно было хватать на лету. Натуральный прыжок в пропасть— ничего похожего ни до, ни после. На каких-то первых концертах мы, наверное, звучали просто безобразно, однако к тому моменту все уже завертелось. От публики шума стало больше, чем от нас, и в этом был определенный плюс. Первоклассный бэк-вокал — орущие девицы. Учились, можно сказать, под обстрелом из воплей и визгов.

64

Современное название —Apollo Victoria.