Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
По возвращении Андреа из Венеции во Флоренцию город, опасаясь нашествия императора, быстро соорудил при участии Андреа часть каменных, на растворе стен в восемь локтей, на участке между Сан Галло и Пратскими воротами; в других же местах были устроены бастионы, палисады и другие надежные укрепления из земли и дерева.
А так как за три года до того он, к большой для себя чести, обнаружил свои достоинства в бронзовом литье, когда он послал папе в Авиньон через посредство Джотто, своего ближайшего друга, проживавшего тогда при названном дворе, прекраснейший литой крест, то ему теперь и было поручено вылить из бронзы одну из дверей храма Сан Джованни, прекраснейший рисунок которой был в свое время сделан Джотто. Ему, говорю, было поручено завершить ее, ибо среди многих, работавших до того времени, он был признан наиболее достойным, наиболее опытным и наиболее дельным мастером не только Тосканы, но и всей Италии. Таким образом, он к этому и приступил с духом, полным решимости не щадить ни времени, ни трудов, ни рвения для выполнения работы столь важной; и судьба благоприятствовала ему настолько в этом литье, что он в те времена, когда еще не знали тех секретов, которые теперь известны, в течение двадцати двух лет довел эту работу до того совершенства, какое мы видим ныне. И более того, он выполнил в то же время не только табернакль главного алтаря Сан Джованни с двумя ангелами по сторонам (почитавшимися прекраснейшими), но, также по рисунку Джотто, и мраморные фигуры, служащие завершением двери кампанилы Санта Мариа дель
Возвращаясь, однако, к тому, о чем я начал, скажу, что на названной бронзовой двери находятся небольшие барельефные истории из жития св. Иоанна Крестителя, а именно от рождения до кончины, выполненные удачно и с большой тщательностью. И хотя и кажется многим, что в историях этих нет ни того прекрасного рисунка, ни того большого искусства, кои обычно вкладываются в фигуры, все же Андреа заслуживает величайшего восхваления, ибо он был первым, кто взялся за то, чтобы довести до совершенства работу, послужившую впоследствии поводом к тому, что другие после него сделали все то прекрасное, трудное и хорошее в обеих других дверях и их наружных украшениях, что мы видим и поныне. Работа эта была помещена на средних дверях этого храма и оставалась там до тех пор, пока Лоренцо Гиберти не сделал того, что там теперь находится; тогда она была снята и помещена насупротив Мизерикордии, где находится и ныне. Не обойду молчанием и того, что при выполнении этой двери Андреа пользовался помощью сына своего Нино, который впоследствии стал мастером гораздо лучшим, чем был его отец, а также и того, что закончена она была полностью в 1339 году, то есть не только вся вычищена и отполирована, но и позолочена на огне; а литье металла производили, по-видимому, несколько венецианских мастеров, весьма опытных в плавлении металла, о чем и гласит запись в книгах цеха купцов Калимары, надзирателей попечительства Сан Джованни.
В то время как названная дверь была в работе, Андреа выполнил не только другие вышеназванные работы, но и многие другие, и в частности модель храма Сан Джованни в Пистойе, основанного в 1337 году, и в том же самом году января 25 дня при рытье фундаментов этой церкви были обретены мощи блаженного Атто, бывшего епископа этого города, погребенного на этом месте 137 лет тому назад. Архитектура же этого храма, круглого по форме, была по тому времени дельная. Андреа выполнил также в названном городе Пистойе в главном храме и мраморную гробницу, саркофаг коей покрыт малыми фигурами, сверху же несколько других фигур большей величины. В гробнице этой покоится тело мессера Чино д'Анджибольджи, доктора прав и весьма знаменитого литератора своего времени, как свидетельствует мессер Франческо Петрарка в сонете:
Заплачьте, донны, и Амур пусть плачет,
и в четвертой главе «Триумфа любви», где говорится:
Вот Чино из Пистойи, вот Гвиттоне – Ему досадно, что он здесь не первый.
На гробнице этой мы видим мраморное изображение мессера Чино, поучающего нескольких учеников, окружающих его, выполненное рукой Андреа в столь прекрасных положениях и манере, что в те времена оно должно было казаться вещью чудесной, если бы даже ныне и не ценилось. В делах архитектурных услугами Андреа пользовался также Гвальтьери, герцог Афинский и тиран Флоренции, поручивший ему расширить площадь и для укрепления своего дворца забрать прямоугольными весьма крепкими решетками все нижние окна первого этажа, там, где теперь зал Двухсот. Названный герцог присоединил также ко дворцу, дабы увеличить его, находившиеся насупротив Сан Пьетро Скераджо рустованные стены, и в толще стены он сделал потайную лестницу, чтобы можно было незаметно подниматься и спускаться по ней, и в названном рустованном фасаде он пробил внизу большую дверь, ведущую ныне в таможню, сверху же поместил свой герб, и все это по рисунку и под руководством Андреа. И хотя правительство Двенадцати, обязанностью коего было стереть всякое воспоминание об этом герцоге, приказало сбить этот герб, тем не менее на прямоугольном щите сохранилась форма двухвостого ползущего льва, что может увидеть всякий, кто приглядится внимательно. Для того же герцога Андреа воздвиг много башен на стенах вокруг города и не только положил великолепное начало воротам Сан Фриано и довел их до того состояния, в коем мы их видим теперь, но выстроил также стены предвратий всех городских ворот и калитки для удобства народа. А так как герцог задумал выстроить крепость на склонах Сан Джорджо, Андреа сделал ее модель, которой впоследствии не воспользовались, ибо к работе этой и не приступали, поскольку герцог в 1343 году был изгнан. Однако желание герцога превратить дворец в крепость в большей части осуществилось, ибо к тому, что было выстроено первоначально, он сделал ту большую пристройку, которую мы видим и ныне, включив в нее дома Филиперти, башню и дома Амидеи и Манчини, а также дома Беллальберти. Когда же приступили к столь большому строительству с толстыми стенами и откосами, то под рукой не оказалось всего необходимого, и он задержал постройку Понте Веккио и дабы работы производились быстро, пользовался без зазрения совести как необходимым материалом тесаным камнем и лесом, заготовленным для этого моста. И хотя Таддео Гадди был в области архитектуры, возможно, не ниже, чем Андреа, герцог в этих сооружениях не пожелал воспользоваться его услугами, ибо тот был флорентинцем, а предпочел Андреа. Тот же герцог Гвальтьери собирался разрушить церковь Санта Чечилиа, чтобы открыть из дворца вид на Страда Романа и Меркато Нуово, а равным образом снести для своего удобства и Сан Пьетро Скераджо, но не получил на это разрешения от папы. Тем временем был он, как уже сказано выше, изгнан ненавистью народа.
За почетные многолетние труды Андреа заслужил не только крупнейшие вознаграждения, но и гражданство: он был сделан Синьорией флорентийским гражданином и занимал в городе должности по выборам и по назначению; работы же его ценились и при жизни, и после смерти, ибо не находилось никого, кто бы превзошел его, пока не явились Никколо Аретинец, Якопо делла Кверча Сиенец, Донателло, Филиппо ди сер Брунеллеско и Лоренцо Гиберти, которые и скульптурные, и другие работы выполняли так, что народ понял, в каком заблуждении ранее находился, ибо в своих произведениях мастера эти обнаружили достоинства, остававшиеся скрытыми и неведомыми многие и многие годы. Работал Андреа около 1340 года спасения нашего.
После Андреа осталось много учеников и среди прочих Томмазо Пизано, архитектор и скульптор, закончивший капеллу на Кампо Санто и завершивший кампанилу собора, а именно ту последнюю часть, где находятся колокола; полагают, что Томмазо этот был сыном Андреа, ибо так написано на доске главного алтаря Сан Франческо в Пизе, где высечена выполненная им полурельефом Богоматерь с другими святыми; внизу же имена его и отца его.
После Андреа остался сын его Нино, занимавшийся скульптурой, и в Санта Мариа Новелла во Флоренции находится его первая работа, а именно он закончил там мраморную Богоматерь, начатую отцом, ту, что внутри у боковой двери возле капеллы Минербетти. Затем он отправился в Пизу и выполнил в Спина мраморную поясную Богоматерь, кормящую грудью младенца Иисуса Христа, завернутого в тонкие ткани; для этой Мадонны в 1522 году мессер Якопо Корбини заказал мраморную раму и другую, еще более крупную и прекрасную, для другой Мадонны, тоже мраморной и целиком выполненной
Умер Андреа семидесяти пяти лет в 1345 году и был погребен сыном в Санта Мариа дель Фьоре со следующей эпитафией:
Ingenti Andreas jacet hie Pisanus in uma,
Marmore qui poluit spirantes dusere vultus,
Et simulacra Deum mediis imponere templis
Ex aere, ex auro candenti, et pulcro elephanto.
(В урне большой здесь покоится Андреа,
Из мрамора, который мог сотворить лица живые
И ставил посреди храмов изображения богов
Из меди, из блестящего золота, из прекрасной слоновой кости).
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ БУОНАМИКО БУФФАЛЬМАККО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА
Буонамико ди Кристофано, прозванный Буффальмакко, флорентийский живописец, который был учеником Андреа Тафо и прославлен как человек веселый мессером Джованни Боккаччо в его «Декамероне», был, как известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые и сами были шутниками и весельчаками, и, насколько можно судить по его работам, рассеянным по всей Тоскане, весьма хорошо разумел и в своем искусстве живописи.
Начну с того, что он проделывал еще в юности. Франко Саккетти рассказывает в своих «Трехстах новеллах», что, когда Буффальмакко был еще подмастерьем у Андреа, названный мастер имел обыкновение в то время, когда ночи были длинные, подниматься на работу до света и заставлял бодрствовать и своих подмастерьев; это очень огорчало Буонамико, которого отрывали от сладкого сна, и он замыслил найти способ отучить Андреа вставать на работу до света, и вот что он придумал. В каком то неметеном подвале поймал он тридцать больших не то жуков, не то тараканов и тонкими и короткими булавками приколол на спину каждого из них по огарку, и ишь только наступил час, когда Андреа обычно поднимался, через дверную щель он начал впускать, зажегши свечки, их одного за другим в комнату Андреа. Тот уже проснулся как раз в тот час, когда он обычно будил Буффальмакко, и, увидев огонь и, начал дрожать от страха и, будучи старым и весьма трусливым, тихонько молился Богу читая молитвы и псалмы; в конце же концов, спрятавшись с головой под одеяло он в эту ночь так и не стал будить Буффальмакко, но остался в том же положении, дрожа непрерывно от страха, до самого света. Когда же он утром встал, то спросил Буффальмакко, не видел ли он демонов, которых было больше тысячи. Буонамико ответил, что не видел, ибо лежал с закрытыми глазами и подивился только тому, что его не разбудили. «Куда там будить, – сказал Тафо, – не до живописи мне было. Я решил во что бы то ни стало переехать в другой дом». На следующую ночь, хотя Буонамико впустил в комнату Тафо только трех жуков, но тот, помня страхи прошлой ночи из-за немногих дьяволов, которых он увидел, не спал ни минуты и, едва наступил день, ушел из дома с тем, чтобы больше туда не возвращаться. И немалых трудов стоило заставить его переменить решение. Буонамико привел к нему приходского священника, только тот и смог его утешить. Когда Тафо и Буонамико обсуждали после это происшествие, Буонамико сказал: «Я постоянно слышу, что величайшие враги Господа – это демоны, и заключаю отсюда, что они должны быть также главнейшими противниками живописцев, ибо, помимо того, что мы всегда изображаем их безобразнейшими и, что того хуже, только и занимаемся тем, что пишем и на стенах, и на досках святых мужей и жен, то есть, на зло демонам, людей самых благочестивых и лучших; потому-то демоны на нас сердятся, а так как могущества у них больше ночью, чем днем, то они и проделывают над нами подобные шутки и устроят что-нибудь еще и похуже, если вовсе не оставить этой привычки вставать до света». Такими и многими другими словами Буффальмакко, подкрепив то, что говорил мессер священник, обделал дело так хорошо, что Тафо перестал вставать до света, а демоны перестали бродить ночью по дому со свечками. Но так как доходы Тафо стали уменьшаться, то не прошло и нескольких месяцев, как он, забыв почти о всяком страхе, начал снова вставать и работать ночью, а также будить Буффальмакко; но тогда снова стали гулять тараканы, и со страха, а главным образом по совету священника, ему пришлось отказаться от этого совершенно. Слух об этом распространился затем по городу, и это стало причиной того, что некоторое время ни Тафо, ни другие живописцы уже больше не вставали работать ночью.
По прошествии недолгого времени Буффальмакко стал очень хорошим мастером, ушел, как рассказывает тот же Франко, от Тафо и начал работать самостоятельно, имея всегда заказы. Он нанял дом, где и работал и проживал, рядом же жил весьма зажиточный шерстяных дел мастер по имени Каподока, который стал новым посмешищем: жена его каждую ночь вставала до света, как раз тогда, когда Буффальмакко, работавший до этого часа, только ложился; и, усевшись за свою прялку, которую она по несчастливой случайности поставила насупротив кровати Буффальмакко, она всю ночь пряла шерсть. И так как Буонамико не мог ни вздремнуть, ни выспаться, он начал раздумывать, как бы пособить этой напасти. Но вот не прошло и много времени, как он заметил, что за кирпичной стеной, отделявшей его от Каподоки, находился очаг докучливой соседки, и через трещину было видно, что она делала у огня; измыслив новую хитрость, он просверлил отверстие длинным буравом и вставил трубку и, дождавшись, когда жены Каподоки не было у огня, он и один, и другой раз насыпал столько, сколько хотел, соли в горшок соседки; когда же Каподока садился за обед или ужин, он подчас не мог не только есть, но и попробовать ни супа, ни мяса, такими горькими они были от излишка соли. Он стерпел раз и другой и всего пошумел лишь немного; но, убедившись в том, что слов было недостаточно, он несколько раз поколотил бедную женщину, которая дошла до отчаяния, ибо ей казалось, что она хорошо умеет солить жаркое. И вот, когда муж бил ее за это, она начала оправдываться, отчего Каподока еще больше осерчал и снова стал колотить ее так, что она кричала со всей мочи; на шум сбежались все соседи, и вместе с другими притащился туда и Буффальмакко, который, выслушав, в чем Каподока обвиняет свою жену и как она оправдывается, сказал Каподоке: «Ей-богу, кум, надо быть благоразумным. Ты жалуешься на то, что жаркое пересолено и утром, и вечером, а я удивляюсь, как твоя добрая жена может что-нибудь толком делать. Что до меня, то я не знаю, как она днем на ногах держится: ведь всю ночь она сидит за своей прялкой и не спит, как мне кажется, ни часу. Отучи ее полуночничать и увидишь, что, высыпаясь как следует, она и днем будет в своем уме и таких оплошностей не сделает». Обратившись затем к остальным соседям, он ловко убедил их, что это дело нешуточное, и все начали говорить Каподоке, что Буонамико сказал правду и что следует так и сделать, как он советует. Поверив этому, он не велел жене вставать так рано; и с тех пор жаркое было посолено как следует, за исключением тех дней, когда жена случайно вставала рано, ибо тогда Буффальмакко опять применял свое средство; и в конце концов Каподока отучил ее от этого совершенно.