Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Будьте здоровы».
Однако хотя все эти прекрасные выдумки, предложенные Каро, и отличались остроумием и находчивостью и были весьма похвальны, тем не менее Таддео смог осуществить только те их них, которые могли там поместиться, правда, это оказалась большая их часть. Но то, что он сделал, было им выполнено с большой легкостью и в прекраснейшей манере.
В соседней же комнате, то есть в последней из трех нами упомянутых и посвященной Одиночеству, Таддео написал, с помощью своих людей, Христа, проповедующего апостолам в пустыне и в лесах, и справа от него великолепно исполненного св. Иоанна. Насупротив, в другой истории, изображено множество фигур, пребывающих в лесах, чтобы избегнуть общения с другими людьми, некоторые из которых пытаются нарушать их покой, побивая их камнями, в то время как другие выкалывают себе глаза, чтобы этого не видеть. Там же изображен император Карл V, написанный с натуры, с нижеследующей подписью: «Post innumeros labores ociosam quietamque vitam traduxit». Против Карла — портрет последнего Великого Султана, который был большим любителем одиночества, и следующая подпись: «Animum a negocio ad ocium revocavit». Рядом — Аристотель, а под ним надписано: «Anima fit sedendo et quiescendo pru dentior». Насупротив, под другой фигурой, написанной Таддео, надпись гласит: «Quemadmo-dum negocii, sic et ocii ratio habenda». А еще под одной можно прочесть: «Ocium cum dignitate, negocium sine periculo». Насупротив, под другой фигурой, еще такое изречение: «Virtutis et liberae vitae magistra optima solutudo». А под другой: «Plus agunt qui nihil agere videntur».
122
В труде, отредактированном А. Габричевским, перевод латинских фраз не дается. Прим. ред.
Говоря коротко, комната эта великолепно украшена красивыми фигурами и имеет, наподобие других, богатейшее убранство из лепнины и золота.
Возвращаясь же еще раз к Виньоле, нужно добавить, что, помимо его удивительных построек, те произведения, которые он написал и обнародовал, а также те, которые он продолжает писать, в полной мере свидетельствуют о его превосходстве во всем, что касается архитектуры. Поэтому мы еще скажем по этому поводу все необходимое в жизнеописании Микеланджело, Таддео же, кроме перечисленных выше произведений, создал еще много других, о которых упоминать не стоит, в том числе, например, капеллу в церкви ювелиров на Страда Джулиа, фасад, расписанный светотенью около Сан Джеронимо, и капеллу главного алтаря в церкви Санта Сабина. Брат же его Федериго в настоящее время в Сан Лоренцо ин Дамазо, а именно там, где находится капелла Св. Лаврентия, сплошь украшенная лепниной, пишет на дереве алтарный образ с изображением этого святого на жаровне и райского видения в разверзшихся небесах. Ожидается, что из картины этой получится прекраснейшее произведение. А дабы не пропустить чего-либо, что могло бы принести пользу и доставить удовольствие читателю настоящего нашего труда, я добавлю еще и нижеследующее.
В то самое время, когда Таддео, как уже говорилось, работал на вилле папы Юлия и над фасадом дома Маттиоло, начальника почты, он одновременно написал две небольшие картины на холсте для монсиньора Инноченцио, светлейшего и досточтимейшего кардинала ди Монте. Одна из этих картин, и притом превосходная, находится ныне в гардеробной этого кардинала (подарившего кому-то другую) вместе со множеством поистине редчайших античных и современных произведений, в числе которых я не могу умолчать об одной, написанной на холсте, картине в высшей степени хитроумной, не в пример любому другому произведению, до сих пор нами упоминавшемуся. На этой картине, говорю я, если смотреть на нее по правилам перспективы и с обычной точки зрения, не видно ничего, кроме букв на алом фоне, а посредине — луны, которая по мере движения глаза вдоль строк постепенно то прибывает, то убывает. Однако если подойти к картине снизу и посмотреть на некое выпуклое зеркало, помещенное над картиной, как нечто вроде маленького балдахина, то в этом самом зеркале, в котором отражается картина, можно увидеть живописный и в высшей степени натуральный портрет французского короля Генриха II, несколько больше натуры и окруженного следующей надписью: «Henry II Roy de France». Тот же портрет можно увидеть также и опустив картину, опершись лбом на верхний край рамы и глядя вниз. Правда, смотрящий на него с этой точки, видит его в обратном виде по сравнению с его изображением в зеркале. Итак, повторяю, портрет этот видим только в том случае, если смотреть на него так, как сказано было выше, и это происходит оттого, что он написан на двадцати восьми тончайших невидимых уступах, расположенных между строками написанных слов, в которых помимо их обычного значения можно, если смотреть на начало и на конец каждой строки, прочитать и другие буквы, несколько более крупные, чем остальные, находящиеся между ними и составляющие следующую фразу: «Henricus Valesius Dei gratia Gallorum rex invictissimus». Правда, мессер Алессандро Таддео и римлянин и секретарь означенного кардинала, а также мой ближайший друг Сильвано Рацци, обратившие мое внимание на эту картину и на многое другое, не знают, кем она написана, и знают только то, что она была подарена этим самым королем Генрихом кардиналу Караффа, когда последний был во Франции, а кардиналом — вышеупомянутому светлейшему ди Монте, который хранил ее как редчайшее сокровище, каковым она и в самом деле является. Слова же, написанные на этой картине и видимые только тому, кто смотрит на нее обычным способом, так, как смотрят и на другие живописные произведения, таковы:
«HEvs ta quid viDes nil ut reoR
Nisi lunam crEscentem et E
Regione positam que e X
Intervallo GRadatim ut I
Crescit nos Admonet ut i V
Vna spe fide eT charitate tV
Simul et ego IlluminatI
Verbo dei grescAmus doneC
Ab einsdem Gratia haT
Lux in nobis Amplissima qul
ESt aetemus iLLe dator luc iS
In quo a qvO mortales omneS
Veram lucem Recipere SI
Speramus in vanVM nan sperabi. M VS».
В той же гардеробной хранится великолепнейший автопортрет синьоры Софонизбы Ангуишолы, подаренный ею папе Юлию III, а также, и это особенно ценно, стариннейшая книга, содержащая Буколики, Георгики и Энеиду Вергилия и написанная столь древними буквами, что, по мнению многих ученых мужей в Риме и в других местах, написание ее относится ко времени Цезаря Августа или лишь немногим позднее. Поэтому и не удивительно, что означенный кардинал хранит ее с величайшим почетом.
Пусть на этом и закончится жизнеописание живописца Таддео Дзуккеро.
Жизнеописание Микеланджело Буонарроти флорентинца живописца скульптора и архитектора
В то время как деятельные и отменные умы, просвещенные знаменитейшим Джотто и его последователями, изо всех сил стремились даровать миру образцы доблести, коей благосклонность созвездий и соразмерное смешение влажных начал одарили их таланты, и в то время как они, полные желанием подражать величию природы превосходством искусства, дабы достичь, насколько было им возможно, высшего познания, именуемого многими «интеллигенцией» повсеместно, хотя и напрасно, этого добивались, тот, кто благосклоннейше правит небесами, обратил милосердно очи свои на землю и, увидев бесконечную пустоту стольких усилий, полную бесплодность самых жарких стремлений и тщеславие людского самомнения, отстоящего от истины дальше, чем мрак от света, порешил, дабы вывести нас из стольких заблуждений, ниспослать на землю такого гения, который всесторонне обладал бы мастерством в каждом искусстве и в любой области и который один, собственными усилиями показал бы, что совершенство в искусстве рисунка заключается в проведении линий и контуров и в наложении света и тени для придания рельефности живописным произведениям для правильного понимания работы скульптора и для создания жилья удобного и прочного, здорового, веселого, соразмерного и обогащенного разнообразными архитектурными украшениями; и, помимо этого, он пожелал снабдить его истинной моральной философией, украшенной нежной поэзией, дабы мир избрал его единственным в своем роде зерцалом, любуясь его жизнью, его творениями, святостью его поведения и всеми его человеческими поступками и дабы и мы именовали его чем-то скорее небесным, чем земным. А так как Создатель видел, что в проявлении подобных занятий и в искусствах, единственных в своем роде, а именно в живописи, скульптуре и архитектуре, тосканские таланты всегда среди других особенно отличались возвышенностью и величием, поскольку они весьма прилежали к трудам и к занятиям во всех этих областях превыше всех остальных итальянских народов, он пожелал даровать ему родиной Флоренцию, из всех городов достойнейшую, с тем, чтобы она заслуженным образом достигла верха совершенства всех своих доблестей силами одного своего гражданина.
И вот в Казентино в 1474 году под знаменательными и счастливыми созвездиями родился младенец у почтенной и благородной жены Лодовико, сына Лионардо Буонарроти Симони, происходившего, как говорят, из благороднейшего и древнейшего семейства графов Каносса. У названного Лодовико, который в этом году был подестой поселков Кьюзи и Капрезе, аретинской епархии, что неподалеку от Сассо делла Верниа, где св. Франциск принял стигматы, родился, говорю я, сын в шестой день марта, в воскресенье, в восьмом часу ночи; назвал он его Микеланджело: в самом деле, долго не размышляя, а по внушению свыше, отец хотел этим показать, что существо это было небесным и божественным в большей степени, чем это бывает у смертных, как это и подтвердилось позднее в его гороскопе тем, что при его рождении Меркурий в сопровождении Венеры были благосклонно приняты в обители Юпитера, а это служило знаком того, что искусством руки его и таланта будут созданы творения чудесные и поразительные. Покончив со своими обязанностями по должности подесты, Лодовико воротился во Флоренцию; в селении же Сеттиньяно, что в трех милях от города, где у него был земельный участок, полученный по наследству (а место это скалистое и полное залежей мачиньо, постоянно обрабатываемых каменотесами и скульпторами, большинство которых оттуда и родом); в это селение Лодовико и отдал Микеланджело на кормление жене одного каменотеса. Недаром, беседуя как-то с Вазари, Микеланджело сказал в шутку: «Джордже, если и есть что хорошее в моем даровании, то это оттого, что я родился в разреженном воздухе аретинской вашей земли, да и резцы, и молот, которыми я делаю свои статуи, я извлек из молока моей кормилицы».
С течением времени много детей народилось у Лодовико, а так как жилось ему плохо и доходов у него было мало, то сыновей своих он пристраивал к шерстяному и шелковому цеху, а Микеланджело, когда он подрос, отдал в обучение грамоте учителю Франческо из Урбино. Но так как гением своим он был влеком к занятиям рисунком, он все свободное время тайком занимался рисованием, за что отец и старшие его ругали, а порой и бивали, считая, вероятно, занятие этим искусством, им незнакомым, делом низким и недостойным древнего их рода. Микеланджело подружился тогда с Франческо Граначчи, который был в том же юном возрасте, и устроился при Доменико дель Гирландайо для обучения искусству живописи: поэтому Граначчи, полюбивший Микеланджело и видя, насколько он способен к рисованию, что ни день снабжал его рисунками Гирландайо, который в то время почитался одним из лучших мастеров не только во Флоренции, но и по всей Италии. И вот, так как стремление к творчеству у Микеланджело с каждым днем все разрасталось, и Лодовико уже не мог препятствовать юноше заниматься рисованием, и так как иного выхода не было, то, чтобы извлечь из этого хоть какую-нибудь пользу и чтобы он этому искусству научился, Лодовико по совету друзей решил и его устроить к Доменико Гирландайо.
Когда Микеланджело начал обучаться искусству у Доменико, было ему четырнадцать лет. И хотя составивший его жизнеописание после 1550 года, когда я впервые написал настоящие жизнеописания, и утверждает, что иные, дела с ним не имевшие, наговорили о нем вещей, каких никогда и не было, пропустив многое, достойное быть отмеченным, и в частности касаясь этого времени, и называет Доменико завистником, никогда никакой пользы Микеланджело не принесшим, все это оказывается явной неправдой, в чем можно удостовериться по собственноручной записи Лодовико, отца Микеланджело, в книге Доменико, перешедшей ныне к его наследникам, а запись эта гласит так: «1488. Я, Лодовико, сын Лионардо ди Буонарроти, свидетельствую, что отдаю сына моего Микеланджело в обучение Доменико и Давиду, сыновьям Томмазо ди Куррадо, на три наступающих года, на следующих договорных условиях: что названный Микеланджело обязуется пробыть у вышеназванных указанное время, обучаясь живописи и занимаясь этим делом, а также всем, что вышеназванные ему прикажут; названные же Доменико и Давид обязуются выплатить ему в течение этих трех лет 24 полноценных флорина, а именно: за первый год 6 флоринов, за второй год 8 флоринов и за третий — 10 флоринов, в общей сумме, равной 96 лирам». И тут же под этой памяткой, или договором, также рукою Лодовико подписано: «Из них вышеназванный Микеланджело получил сего 16 апреля два золотых флорина золотом: я, его отец Лодовико, сын Лионардо, получил за его счет 12 лир и 12 сольдо». Эти расписки я списал с подлинной книги в доказательство того, что все, что я написал тогда и напишу теперь, есть истина; и я не знаю никого, кто бы с ним имел дела больше, чем я, и кто более был бы его другом и верным слугой, о чем может быть свидетелем всякий, его знавший, и не думаю, чтобы кто-либо мог предъявить большее число его писем, написанных собственноручно и с большей любовью, чем мог бы это сделать я. Отступление это я сделал из любви к истине, и его будет достаточно и для всего дальнейшего жизнеописания. А теперь возвращаемся к нашему повествованию.
Мастерство и личность Микеланджело выросли настолько, что Доменико давался диву, видя, как он и некоторые вещи делает не так, как полагалось бы юноше, ибо ему казалось, что Микеланджело побеждает не только других учеников, а их было у Гирландайо немало, но и нередко не уступает ему в вещах, созданных им как мастером. Так, когда один из юношей, обучавшихся у Доменико, срисовал пером у Гирландайо несколько фигур одетых женщин, Микеланджело выхватил у него этот лист и более толстым пером заново обвел фигуру одной из женщин линиями в той манере, которую он считал более совершенной, так что поражает не только различие обеих манер, но и мастерство и вкус столь смелого и дерзкого юноши, у которого хватило духу исправить работу своего учителя. Лист этот я храню теперь у себя как святыню, а получил я его от Граначчи и поместил его в Книгу вместе с другими рисунками, полученными мною от Микеланджело, а в 1550 году, когда Джорджо был в Риме, он показал этот рисунок Микеланджело, который узнал его и которому приятно было вновь посмотреть на него, а из скромности он сказал, что больше понимал в этом искусстве, когда был мальчиком, чем понимает теперь, когда стал стариком.
И вот случилось так, что, когда Доменико работал в большой капелле в Санта Мариа Новелла и как-то оттуда вышел, Микеланджело начал рисовать с натуры дощатые подмостья с несколькими столами, заставленными всеми принадлежностями искусства, а также и несколько юношей, там работавших. Недаром, когда Доменико возвратился и увидел рисунок Микеланджело, он заявил: «Ну, этот знает больше моего» — так он был поражен новой манерой и новым способом воспроизведения натуры, которым по приговору неба был одарен этот юноша в возрасте столь нежном, да и в самом деле рисунок был таков, что большего нельзя было бы и пожелать от умения художника, работавшего уже много лет. Дело в том, что в его натуре, воспитанной учением и искусством, было заключено все то, что ведомо и доступно творческой благодарности, которая в Микеланджело каждодневно приносила плоды все более божественные, что явно и стало обнаруживаться в копии, сделанной им с одного гравированного листа немца Мартина и принесшей ему широчайшую известность, а именно: когда попала в то время во Флоренцию одна из историй названного Мартина, гравированная на меди, на которой черти истязают св. Антония, Микеланджело срисовал ее пером, в манере дотоле неизвестной, и раскрасил ее красками, причем для того, чтобы воспроизвести причудливый вид некоторых чертей, он покупал рыб с чешуей необычной расцветки и таким образом обнаружил в этой работе такое мастерство, что приобрел и уважение, и известность. Он воспроизводил также собственноручные рисунки различных старых мастеров так схоже, что можно было ошибиться, ибо дымом и разными другими вещами он подкрашивал их, придавая старый вид, и пачкал так, что они действительно казались старыми и, при сравнении их с подлинными, один от других отличить было невозможно. И делал он это только для того, чтобы, возвратив воспроизведенные, заполучить подлинные рисунки, которые его восхищали совершенством искусства и которые он пытался превзойти своей работой, чем и приобрел широчайшую известность.