Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

Когда он как-то проходил мимо флорентийского Сан Джованни, его спросили, что он думает о дверях. Он ответил: «Они так прекрасны, что годились бы и для дверей рая». Будучи на службе у одного государя, который беспрестанно менял свои намерения и ни на чем не мог утвердиться, Микеланджело заметил одному из друзей своих: «У этого синьора мозги как флюгер на колокольне, который поворачивается от любого дующего на него ветра». Он пошел как-то посмотреть на только что законченную скульптуру, которую собирались уже выставить, и скульптор всячески изощрялся поставить ее так, чтобы свет из окон падал на нее получше, на что Микеланджело ему заметил: «Не старайся: важно, как она будет освещена на площади». Этим он хотел сказать, что когда вещь выставлена, народ судит о том, хороша ли она или плоха.

Был в Риме один знатный вельможа, мнивший себя архитектором и заказавший для статуй особые ниши высотой в три квадрата и с кольцом наверху, но когда он попробовал поставить туда разные статуи, которые никак не подходили, он спросил Микеланджело, что же туда можно поставить, и тот ответил: «Подвесьте по связке угрей к этим кольцам». В руководство строительством Сан Пьетро был назначен один

синьор, которому полагалось разбираться в Витрувии и судить о построенном. Когда Микеланджело сказали: «У вас на строительстве появился человек, обладающий большим талантом», он ответил: «Это верно, но понимает он мало».

Один живописец написал историю и из разных мест, с рисунков и картин, надергал столько, что своего в его работе не было ничего. Ее показали Микеланджело, и когда он посмотрел на нее, один из ближайших друзей его спросил, как она ему показалась, он ответил: «Сделано хорошо, только не знаю, в день Страшного суда, когда все тела соберут свои члены, что будет с этой историей, ведь в ней ничего не останется», — предупреждение всем, кто занимается искусством, чтобы они приучались самостоятельно работать.

Когда он проезжал через Модену, он увидел много работ моденского скульптора, мастера Антонио Бигарино, лепившего прекрасные фигуры из глины и красившего их под мрамор, которые показались ему вещами превосходными, но, поскольку скульптор тот не умел работать в мраморе, он сказал: «Если бы эта глина превратилась в мрамор, горе древним статуям». Микеланджело сказали, что он должен был бы не сердиться на Нанни ди Баччо Биджи, который что ни день пытается с ним соревноваться. Он ответил: «Одолеть ничтожество — победа не велика». Один священник, его приятель, сказал ему как-то: «Как жаль, что вы не женились: было бы у вас много детей и вы бы им оставили столько почтенных трудов». Микеланджело на это ответил: «Жен у меня и так слишком много: это и есть то искусство, которое постоянно меня изводит, а моими детьми будут те произведения, которые останутся после меня; если же они ничего не стоят, все же они сколько-нибудь да проживут, и плохо было бы Лоренцо ди Бартолуччо Гиберти, если бы он не сделал дверей Сан Джованни, потому что его сыновья и внуки распродали и разбазарили все, что после него осталось, двери же все равно еще стоят».

Вазари, которого Юлий III в ночной уже час послал к Микеланджело за каким-то рисунком, застал его работающим над мраморным «Оплакиванием», которое он разбил впоследствии. Микеланджело, узнавший его по стуку в дверь, встал от работы, держа в руке светильник за ручку; когда же Вазари объяснил ему то, что он от него хотел, он послал Урбино наверх за рисунком, и в то время, как они беседовали о чем-то другом, Микеланджело поглядывал на Вазари, который рассматривал ногу Христа, над которой тот как раз работал, пытаясь придать ей другую форму; и вот, чтобы помешать Вазари разглядывать его работу, он выпустил светильник из руки, и, так как они остались в темноте, он кликнул Урбино, чтобы тот принес света, и, выйдя из-за перегородки, где стояла его работа, он сказал: «Я так уже стар, что смерть уже частенько тянет меня за полу, чтобы я шел за ней, и настанет день, когда упадет и вся моя особа, как упал вот этот светильник, и огонь жизни погаснет». Со всем этим ему доставляли удовольствие люди всякого рода, приходившиеся ему по вкусу. Так, Менигелла из Вальдарно, который был очень забавной особой, но живописцем дюжинным и неумелым, приходил иногда к Микеланджело, чтобы тот нарисовал св. Роха или св. Антония, которых он написал для крестьян, и Микеланджело, которого трудно было уговорить сделать что-либо для королей, отложив в сторону любую работу, выполнял для него простые рисунки в соответствии с манерой и пожеланиями Менигеллы; между прочим, тот заказал ему и прекраснейшую модель Распятия, с которой сделал слепок, размножив его из картона и других смесей, и торговал ими по деревням так, что Микеланджело помирал со смеху; бывали и такие забавные случаи, как, например, с одним крестьянином, который заказал ему написать св. Франциска, но ему не понравилось, что Менигелла изобразил его в серой одежде, а ему хотелось расцветки покрасивее, и тогда Менигелла одел святого в парчовую ризу, чем и удовлетворил заказчика.

Микеланджело питал не меньшую любовь к некоему Тополино, каменных дел мастеру, который воображал себя выдающимся скульптором, но был очень слаб в этом деле. Он много лет провел в каррарских каменоломнях, откуда высылал мрамор и для Микеланджело, и к грузу каждой барки обязательно были приложены три-четыре фигурки, высеченные им собственноручно, глядя на которые Микеланджело покатывался со смеху. Когда же Тополино наконец возвратился, он высек из мрамора Меркурия и начал его отделывать; в один прекрасный день, когда оставалось сделать уже немного, он пожелал, чтобы Микеланджело на него взглянул, и пристал к нему, чтобы тот высказал свое мнение. «Очень глупо с твоей стороны, Тополино, — сказал ему Микеланджело, — браться за статуи. Разве ты не видишь, что этому Меркурию от колен до ступней не хватает больше трети локтя, что он карлик и что ты его изуродовал». — «Ну, это ничего: если дело только в этом, я его вылечу, предоставьте это мне». Снова посмеялся на его простоту Микеланджело и ушел, а Тополино взял немного мрамора и, обрубив Меркурия на четверть под коленками, заделал его в этот мрамор и тщательно загладил швы, обув его в пару сапог, так, что верхние края проходили выше швов, удлинив его насколько требовалось. Потом, вызвав Микеланджело, он показал ему свою работу, и опять тот смеялся, дивясь тому, как таких людей, вовсе неспособных, нужда заставляет решиться на такое, на что не решились бы и таланты.

Когда он отделывал гробницу Юлия II, он поручил одному мраморщику сделать герму для гробницы в Сан Пьетро ин Винколи с такими словами: «Убери вот это, здесь загладь, а здесь подчисть», и так тот и не заметил, как по его указаниям сделал фигуру, а закончив ее, он пришел от нее в восторг. «Ну, как она тебе кажется?» — спросил Микеланджело. «Нравится, — ответил тот, — и большое вам за это спасибо». — «За что же?» — спросил

Микеланджело. «За то, что благодаря вам я открыл в себе талант, о котором я и не подозревал».

Однако чтобы быть кратким, скажу и о том, что человек этот отличался очень здоровым телосложением, ибо было оно сухое и жилистое, и хотя в детстве он был болезненным и перенес и в зрелом возрасте две серьезные болезни, он выносил любые трудности и изъянов не имел, разве только в старости страдал при мочеиспускании от песка, превратившегося позднее в камни, почему много лет спринцевался, находясь под наблюдением магистра Реальдо Коломбо, своего близкого друга, который лечил его тщательно. Роста он был среднего, широкоплечий, но хорошо сложенный в отношении других частей тела. Под старость он стал постоянно носить целыми месяцами сапоги из собачьей кожи на босу ногу, и когда хотел их затем снять, сдирал вместе с ними часто и кожу. А с чулками он, чтобы не пухли ноги, носил сафьяновые сапожки с застежками изнутри. Лицо он имел круглое, лоб четырехугольный и широкий, с семью пересекающими его морщинами; а виски выступали намного шире ушей, уши же, довольно большие, не прилегали к щекам; лицо было пропорционально довольно крупному телу, нос был немного приплюснут, как говорилось в жизнеописании Торриджано, сломавшего его ударом кулака, глаза, пожалуй, небольшие, цвета рога с желтоватыми и голубоватыми искорками, брови негустые, губы тонкие, причем нижняя была потолще и немного выдавалась вперед, подбородок хорошо соответствовал остальному, борода и волосы были черные с проседью, борода не очень длинная, раздвоенная и не очень густая.

Поистине явление его в мире было, как я говорил и вначале, знамением, ниспосланным Богом людям нашего искусства, дабы научились они по его жизни — как вести себя, по творениям его — какими должны быть художники подлинные и наилучшие. Я же, обязанный восхвалять Господа за благость бесконечную, выпадающую редко людям нашей профессии, более всего восхваляю Его за то, что родился я в те времена, когда жил Микеланджело, и удостоился иметь его своим учителем, и за то, что он был ко мне столь близок и дружествен, как это известно каждому и о чем свидетельствуют ко мне обращенные его письма, мною хранимые. И ради истины и в благодарность за его ласку я смог написать о нем столько и все одну только правду, чего не смогли написать многие другие. Другое же мое благо — в том, что он, бывало, говорил мне: «Возблагодари Бога, Джорджо, за то, что он дал тебе служить герцогу Козимо, не щадившему средств, дабы ты в свое удовольствие и строил и писал, осуществляя его замыслы и намерения, ибо другие, чьи жизни ты описывал, такого не имели».

Микеланджело был погребен в усыпальнице в Санто Апостоло перед лицом всего Рима после торжественного отпевания при стечении всех художников и всех его друзей и представителей флорентийской нации, Его же Святейшество намеревается воздвигнуть ему особую гробницу с памятником в римском Сан Пьетро.

Приехал и Лионардо, его племянник, после того уже, когда все было кончено, хотя и ехал он на почтовых. Так как он получил поручение от герцога Козимо, который задумал, поскольку не смог заполучить Микеланджело живым и оказать ему почести, увезти его во Флоренцию и почтить его после смерти возможно более торжественно, его тело было тайным образом переправлено в тюке под видом купеческих товаров: к такому способу прибегли для того, чтобы в Риме не поднимать шума и как-нибудь не задержать тела Микеланджело, воспрепятствовав его переправке во Флоренцию. Однако весть о кончине распространилась еще до прибытия тела, и по просьбе председателя Академии собрались виднейшие живописцы, скульпторы и зодчие, и председатель, каковым тогда был преподобный дон Винченцо Боргини, напомнил им, что они в силу своего устава обязаны оказывать почести всем скончавшимся своим собратьям и что это однажды уже было ими выполнено с такой любовью и ко всеобщему удовлетворению при погребении фра Джованни Аньоло Монторсоли, первым преставившегося после создания Академии, а потому им должно быть совершенно ясно, что именно надлежит им предпринять для почтения памяти Буонарроти, того, кто на общем собрании был единогласно избран первым из академиков и главой всех остальных. На это обращение был дан ответ, что все считают себя в высшей степени обязанными и безмерно преданными доблести подобного мужа, которого во что бы то ни стало следует почтить всеми наиболее подходящими и наилучшими способами, для них возможными. После чего, дабы им не приходилось ежедневно собирать столько народа, что было сопряжено с большими для них неудобствами, а также для того, чтобы дело протекало более спокойно, для устройства похорон и погребальных торжеств были избраны четыре лица: живописцы Аньоло Бронзино и Джорджо Вазари и скульпторы Бенвенуто Челлини и Бартоломео Амманати, люди с незапятнанным именем и в своем искусстве прославленные, для того, повторяю, чтобы они друг с другом советовались, и постановили сообща и вместе с председателем, что именно и как следует предпринять, с правом распоряжаться всем составом сообщества и Академии. Поручение это было принято ими на себя с большой охотой, тем более что все присутствующие, и молодые, и старые, добровольно предложили выполнять в соответствии с их профессией живописные и скульптурные работы, какие только могут понадобиться для оказания упомянутых почестей. После этого было постановлено, чтобы председатель в силу своей должности, а также консулы подписали от имени сообщества и Академии обращение к синьору герцогу с просьбой о помощи и милостях, какие могли бы понадобиться, и особо о том, чтобы названные похороны разрешено было совершить в Сан Лоренцо, церкви знаменитейшего дома Медичи, где хранится большая часть находящихся во Флоренции творений Микеланджело, а сверх всего и о том, чтобы Его Превосходительством разрешено было мессеру Бенедетто Варки составить и произнести надгробную речь, дабы превосходный талант Микеланджело был прославлен превосходным красноречием такого человека, каким был Варки, который, состоя особо на службе Его Превосходительства, без его разрешения не принял бы на себя подобного поручения, несмотря на то, что, будучи весьма любезным по природе и весьма преданным памяти Микеланджело, он, сам по себе, в чем они были совершенно уверены, от этого бы не отказался.