Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Пекур!
Тот поклонился; Шуазель продолжал:
– А! это вы были у мадмуазель де Ланкло? Полагаю, что вчера и третьего дня был тоже некто иной!
– Да, граф, в течение трех дней я имею преимущество быть принимаемым мадмуазель де Ланкло.
– Право? Разве вы даете ей уроки танцев?
– Не совсем танцев, граф. Притом же мадмуазель де Ланкло так образованна и совершенна во всем, что с моей стороны было бы дерзостью думать, что я могу научить ее чему-нибудь. Для меня весьма лестно считаться ее учеником.
Иронический
– Поздравляю вас, мой друг, от вас я узнал, что танцовщики не только танцуют, но при случае даже говорят… почти как и люди… Но откуда черт побери! взяли вы это платье? В каком полку вы служили?
– С вашего позволения, монсеньор, не я служу в этом полку, а вы, я им командую. И Пекур повернулся на каблуках, оставив графа с сожалением, что не ему осталось последнее слово, не считая того, что еще и Нинона посмеялась над ним.
– Фи! сказал он, – изменить мне для паяца, для прыгуна!..
– Э! смеясь возразила она, – он по крайней мере прыгает, а вы, мой бедный друг, даже и не ходите.
В 1686 году Нинона была любовницей барона де Ванье. То была как вы увидите, самая эфемерная любовь!
Сигизмунд де Банье был молодой дворянин, приехавший из Дофине в Париж, чтобы повеселиться. Граф де Шарлеваль, один из друзей Ниноны, предложил ему представить его знаменитой куртизанке.
– Охотно, ответил барон; – мне любопытно взглянуть на это чудо, о котором я слышал еще в детстве. – Не правда ли, ваша Нинона де Ланкло должна быть ужасно стара?
– Стара – да, ужасно – нет.
– Хорошо! хорошо! я уже слышал об этом. Мадемуазель де Ланкло обладает вечной юностью; какая-то фея благословила ее в колыбели флаконом живой воды, которой она обмывается каждый день. Ха! ха! ха!.. Что за флакон! вероятно он с бочку, если служит до сих пор. Сколько лет теперь мадемуазель де Ланкло?
– Семьдесят лет.
– Семьдесят лет? брр!.. И она еще хороша? Ее еще обожают?
– И она прекрасна! и ее обожают, и первый я.
– Гм! Правда, кузен, ты попал в сети волшебницы… Мне думается, что благодарная в этом случай прекрасному юноше, она поспешила уступить твоим желаниям?
– Ты ошибаешься, барон; Нинона не желала меня, и каюсь, я был очень опечален.
– Полно, ты насмехаешься! С твоей стороны было только одно любопытство, которое, будучи удовлетворено, оставило только сожаление и отвращение.
– Мой милый Банье, ты говоришь сейчас о прелестнейшей женщине, как слепой о красках. Когда ты ее узнаешь, ты переменишь мнение.
– Да?.. Так поспорим на тысячу пистолей, что если мадемуазель де Ланкло и удостоит обратить на меня свое внимание, я останусь нечувствительным к ее прелестям!..
– Хорошо! посмотрим. Но с условием, что ты позволишь мне передать Ниноне о нашем закладе.
– Как хочешь. Для меня все равно. Напротив, это будет еще забавнее. Быть может, из самолюбия Армида захочет приковать меня к своей колеснице, и с моей стороны будет больше заслуги выиграть тысячу пистолей.
– Достаточно. Я согласен!..
– И я!
Через несколько часов после этого разговора граф де-Шарлеваль представлял своего двоюродного брата барона де-Банье Ниноне де Ланкло. И еще не кончилось это представление, как отведя в сторону Шарлеваля, де-Банье говорил ему:
– Кузен, я глупец! я дурак! Тронутый подобным признанием, я надеюсь, ты будешь великодушен!.. Я признаюсь, мадмуазель де-Ланкло только двадцать лет, и она прелестна!.. Я проиграл пари и готов заплатить!..! Но ты не скажешь ни слова мадмуазель де-Ланкло о тех глупостях. которые я говорил тебе!..»
Шарлеваль улыбнулся, и дружески дотронувшись концами пальцев до щеки двоюродного брата:
– Безумных должно прощать, сказал он. – Полное и совершенное прощение!.. Пари не существует.
Менее благодарный за либеральность Шарлеваля, чем за уверенность, что Нинона ни о чем не узнает, барон де-Банье поспешил вернуться в залу, где царила Нинона.
Он не переставал смотреть на нее. О! по истине это было невообразимо. Да, эта старуха была молода и прекрасна! Прекраснее и моложе других… На лице ни морщины, ни складки, – обыкновенных последствий продолжительных наслаждений. Этот твердый и пурпурный ротик, улыбка которого открывала два ряда перлов, как будто ждал только первого поцелуя. Эти большие черные глаза, осененные длинными ресницами, казалось закрывались только для сна, а никогда под влиянием сладострастия.
И какой голос!.. Один голос мог обольстить каждого!.. Этот голос, серебристый и бархатный, был какой то музыкой. Когда Нинона говорила, – умолкали самые болтливые. Старый виконт де-Сенлей, сделавшись глухим, говаривать: «Всего печальнее, что я не слышу Ниноны».
– Как сладко услыхать, подумал Банье, – когда эта женщина скажет: «Люблю тебя!..»
– О! мой друг! воскликнул наш провинциал, когда остался наедине с двоюродным братом. – Как я упрекаю себя за мое святотатство!.. Ты был тысячу раз прав, мой друг; мадмуазель Ланкло непреодолима.
– А! а!.. Ты уже влюблен в нее!
– До сумасшествия!.. Ты находишь меня смешным?..
– Почему? Я тем менее нахожу тебя смешным, что… О! я не ревную! Я не похож на ту собаку, которая, по пословице, сена сене лежала, сама не ела и другим не давала». Я тем менее порицаю тебя за любовь к Ниноне, что подозреваю взаимность…
– Ты насмехаешься?..
– Ни чуть. Я долго разговаривал с ней о тебе; ты ей нравишься.
– Возможно ли?
– Разве она не приглашала тебя к себе!..