Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Так она очень могущественна?
– По праву красоты. По праву, перед которым всего охотное склоняются люди.
– Она и богата?
– Очень, вероятно. Положительно одно только, что она живет на широкую ногу. Не правда ли Нагаи?
– Почем мне знать! Разве я бывал у Чианг-Гоа?
Сэр Гунчтон захохотал.
– Это уж слишком! – сказал он. – Именно вы в последний раз так расхваливали мне её красоту и роскошь её жилища, что возбудили во мне желание войти в сношения с «бриллиантом Иеддо», как прозвали Чианг-Гоа.
– Ну, это правда! – сознался японец. –
– Один раз только?
– Ну, может быть, два раза, но не больше… я видел Бутон-Розы…
– Кто это Бутон-Розы? сказал д’Ассеньяк.
– Чианг-Гоа. Чианг-Гоа значит – Бутон-Розы.
– « Бутон-Розы»! «Бриллиант Иеддо»!.. Сколько имен для одной куртизанки!.. – сказал Данглад.
– И они заслуженны, – пылко ответил японец. – По своей свежести Чианг-Гоа – истинно розовый бутон, по блеску – чистый бриллиант…
– А сколько лет этому бриллианту? этому бутончику?
– Четырнадцать.
Д’Ассеньяк и Данглад сделали невольное движение.
– Четырнадцать лет! – повторил первый. – А сколько времени её известности?
– Три года.
Оба друга сделали новое движение.
– Вы забываете, – улыбаясь, сказал им сэр Гунчтон, – что в этой стране девушка в десять лет становится женщиной и в двенадцать часто матерью…
– И увядает, сохнет, стареет в двадцать… Такова участь ранних плодов: они не сохраняются. Но, – продолжал Данглад, – один вопрос: мне говорили что китайцы вообще мало любимы и уважаемы в Японии; – каким же образом в занятии профессией, без сомнения исключительной… которой, однако, вероятно, занимаются и японские женщины, – таким образом, в первом ряду стоит китаянка?..
– Потому, – ответил Нагаи Чинаноно, – что для нас китаянка – не то…
– Что китаец?
– Правда, – наивно продолжал японец. – Притом Чианг-Гоа так мало жила на родине, что не могла заразиться грубостью нравов…
– Ноги у неё не раздавлены, как у знатных дам Пекина, Чиян-Чина – и Шанхая? спросил д’Ассеньяк. – Она не ходит, привскакивая, как индейка?
– Полноте! – сказал сэр Гунчтон. – Она ходит так же грациозно, как и всякая другая женщина, обладающая грацией.
– Но, кто же привез её в Иеддо? – осведомился Данглад.
– Фигляры и странствующие гаеры. Её отец, бывший купцом в Шанхае, когда она явилась на свет, приказал слуге бросить её в пруд под тем предлогом, что она была третьей дочерью, и что двух и то было много. На дороге слуга встретил скоморохов…
– Которые взяли к себе ребенка и воспитали его, как это постоянно бывает в мелодрамах, – смеясь, сказал д’Ассеньяк. – И эта крошка, приговоренная отцом для откармливанья рыб, и своими покровителями назначенная для прыжков сквозь обручи, в настоящее время, – о, провиденье! – столичная львица!.. Я даю ей третье название. Когда вам наскучит называть ее бутоном розы и бриллиантом Иеддо, – зовите ее львицей; это польстит ей. А теперь, когда мы достаточно узнали о Чианг-Гоа, не пойти ли нам, господа, принести ей наши поздравления? На самом деле, далеко ли отсюда живет она?
– Нет, – отвечал сэр Гунчтон, – около двух миль, в квартале Куроди, одном из самых аристократических кварталов в Иеддо. Через час мы у неё будем.
– А нужно ли, – полюбопытствовал Данглад, – чтобы наша стража следовала за нами?
– Без сомнения, – ответил Нагаи Чинаноно, – наш город почти безопасный днем, ночью не так безопасен. Особенно иностранцы должны остерегаться встречи с ронинами.
– Это ещё кто?
– То же, что итальянские «брави», – сказал Гунчтон. – всегда готовые на убийство, лишь бы только заплатили им.
– Но для кого нужна наша смерть, чтоб на неё тратились? – сказал д’Ассеньяк.
– О! Когда у них нет приказаний, они, чтобы набить руку, работают для себя и, как уже сказал нам наш друг Нагаи, тогда, главным образом, они обращаются к иностранцам, ибо для них менее опасности в таком случае. Но с вашей стражей вам нечего опасаться. Вы не с нами, Нагаи?
Японец принял свой строгий прежний вид.
– Сэр Гунчтон, – вскричал он, – довольно смеяться! Вы не думаете, что я так и оставлю свой дом… Глупости делаются раз, а не два.
– То есть не три раза, как вы нам признались…
– Да нет же; я ни в чем не признавался… Притом же, – прибавил японец после минутного размышления и подавляя вздох, – ведь вы не предуведомили обо мне Чианг-Гоа; вы шутили?..
– Да… и быть может, был не прав… а?..
– Нет, вы были правы, и я очень благодарен вам за вашу благоразумную сдержанность. Господа, желаю вам всякого успеха и рассчитываю еще раз увидать вас перед вашим отъездом.
– Конечно, дорогой амфитрион, мы увидим вас снова, если только ронины не изрежут нас в куски, – говорил д’Ассеньяк, весело пожимая руку японцу. Данглад молчал; он был занят. Невольно он задумался о предстоящем свидании с Чианг-Гоа.
Данглад и д’Ассеньяк вошли в носилки. Сэр Гунчтон ехал верхом с левой стороны. Стражи следовали за ними, безмолвные как тени, бесстрастные как автоматы. Им было заплачено. Что им было до того, куда вели их?
– Мы приближаемся, – сказал сэр Гунчтон двум друзьям; – но прежде, чем проникнуть в храм, не хотите ли выслушать несколько последних слов, по поводу обычаев божества.
– Опять правила этикета! – смеясь, воскликнул д’Ассеньяк.
Он всегда и везде смеялся – этот милый граф. Счастливы подобные люди!
– Да, правила этикета, – отвечал сэр Гунчтон. – И если я намереваюсь объяснить вам, как вы должны вести себя у Чианг-Гоа, то не потому, чтоб сомневался в вашем знании жизни… Но с женщинами, вроде тех, к которой я веду вас, необходимы особые предосторожности… И я был бы крайне раздосадован, если б без предупреждения, вы навели на себя скуку или даже опасность.
Сэр Гунчтон произнес эти слова серьезным тоном.
– А! – возразил д’Ассеньяк, не столько испуганный, сколько изумленный, – слушая вас, сэр Гунчтон, можно подумать, что ваш Бутон-Розы, за минуту до того самая обольстительная девушка в Японской империи, теперь становится людоедкой, с которой опасно водиться. Почему, скажите, такое быстрое изменение в вашем образе мыслей… Разве?..