Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
Данглад сделал отрицательный знак.
– Благодарю вас, – отвечал он, – но если моего друга удерживает на берегу жажда наслаждения, то обязанности дружбы удерживают меня здесь же… Счастливый или несчастный, принятый или отвергнутый, – Людовик не будет оставлен мною одиноким в Иеддо.
Европейцы в Японии. Старинная роспись по шелку
– Поистине, – сказал сэр Гунчтон. – Орест и Пилад не расстаются. Итак господа, сегодня вторник, я буду иметь честь
– Господа!.. господа!.. – воскликнул д’Ассеньяк, – не ошибаюсь ли я?.. Эта молоденькая девушка, которая сходит с носилок перед нашим домом, не принадлежит ли Чианг-Гоа?..
Данглад и Гунчтон подошли к окну.
– Кажется, – сказал Данглад…
– Да конечно, – сказал сэр Гунчтон, – это одна из служанок Чианг-Гоа; та же самая, которая была у меня утром. Но тогда она была в канго, а теперь в норимоне [41] . Признак победы, граф… Вы приняты. Служанка проведет вас к госпоже.
41
Норимон (японск.) - носилки, паланкин, портшез. «В Японии два рода паланкинов: норимоны и каго. Оба эти рода подразделяются на несколько сортов (особенно норимоны), смотря по длине и форме шеста, по числу носильщиков, и прочее. В обыкновенном разговоре употребляют без различия слова норимон или каго (часто произносят его канго) для означения носилок; но каждые носилки имеют особенное название, по чину владельца их. В маленькие канго надобно садиться на японский манер, на пятки; в больших канго или норимонах можно сидеть свободно, и даже лежать». [Э. Г. Ким недолгое свидание. Христианская миссия в Японии (1549-1614)].
Д’Ассеньяк не дослушал. Он уже был под перистилем [42] , около японки, из рук которой он взял письмо и тотчас же его распечатал.
Он уже читал, что писала ему куртизанка:
«Графу Людовику д’ Ассеньяку».
«Приходите!»
– Я принят!.. принят!.. – вскричал он. – Прочтите, господа! Она говорит мне: «Приходите!..» Вы были правы, сэр Гунчтон, – норимон был хорошим признаком. До свиданья, господа!.. до свидания, Эдуард!.. до завтра.
42
Перистиль – открытое пространство, как правило, двор, сад или площадь, окружённое с четырёх сторон крытой колоннадой.
Ошеломленный своим торжеством, д’Ассеньяк пожал руки своим друзьям, называя сэра Гунчтона Эдуардом, а Эдуарда сэром Гунчтоном.
Последний попробовал бросить каплю холодной воды на эту излишнюю радость.
– Полно, – сказал он тихо своему другу, – успокойся немного! Ты точно школьник, в первый раз отправляющийся на свидание. Честное слово, ты бесчестишь флаг Франции.
– Смеюсь над Францией? – непочтительно возразил граф. – Что такое Франция: во всём мире одна только страна – Япония! И во всей стране одна женщина – Чианг-Гоа!.. Эта женщина зовёт меня: «Приходи»! Я лечу! Прощай!..
И он бросился к носилкам, которые быстро удалились, несомые четырьмя сильными носильщиками.
– Но не будет ли благоразумнее, – сказал Данглад сэру Гунчтону, вместе с ним глядя на эту комичную сцену, – если наша стража будет охранять моего друга до Чианг-Гоа?
– Бесполезно, – ответил англичанин. – Носильщики Бриллианта Иеддо известны всему городу. Никто не осмелится напасть на них. – И кланяясь художнику, он добавил: – наконец, если я не смог сделать приятное собственно для вас в этом случает, то, по крайней мере, я рад, что доставил полное удовольствие вашему другу!.. Его радость так искренна и жива, что удовольствие мешает мне ревновать, – даже если б я мог быть серьезно ревнивым.
Данглад пожал плечами.
– Д’Ассеньяк – большой ребёнок! – сказал он. – и вы уверяете, сэр Гунчтон, что этому ребёнку нечего опасаться?..
– Да что же может с ним случиться, кроме того, что предвидится?.. Он отправляется ужинать к прекрасной китаянке… Потом… Завтра утром вы его увидите, радостнее чем когда-либо, возвратившимся с рассказами о восхитительной ночи… Вот и все!.. Спите же с миром. Есть лишь одна опасность, которой может подвергнуться граф этой ночью!.. Но эта опасность самого сладостного сорта…
Сэр Гунчтон удалился, оставя Данглада одного со своею печалью… Печального в первый раз, после двухлетнего путешествия со своим другом.
Была ночь. Он стоял, облокотившись на окно, куря потухшую сигару; сколько времени провел он в этом мечтательном положении – он не знал. Но его вывел их него неожиданный случай…
От земли до окна, у которого стоял Данглад, было расстояние около двух метров. Вдруг, так что Данглад не мог дать себе отчета, как это случилось, перед ним появилась фигура почти у самой оконной решетки. При этом неожиданном появлении Данглад машинально попятился назад.
Но чей-то голос сказал по-английски:
– Вы Эдуард Данглад?
– Я.
– Вам письмо от Чианг-Гоа.
Письмо от Чианг-Гоа!.. Беспредметные сомнения Данглада оформились… Призыв куртизанкой д’Ассеньяка было ловушкой, – средством… Через секунду артист читал при свете лампы:
«Ваш друг у меня, но я не люблю его; я люблю вас. Если не ради меня, то для него – приходите!..»
Ещё через минуту Данглад был уже на улице и крикнул посланному: «Я за тобой следую!» Посланный был одним из ронинов; голова у него была обёрнута чёрным крепом таким образом, что виднелись одни глаза. Посланный дал свисток, на этот свист явился другой бандит, ведя под уздцы лошадей. Данглад не колебался и вскочил на лошадь. Меньше чем через четверть часа он остановился со своим проводником у дверей Бриллианта Иеддо.
Войдя к Чианг-Гоа, Данглад не знал, что ему делать… Он знал только, что д’Ассеньяк находился в опасности, что он или спасёт его, или умрет вместе с ним.
Введённый к куртизанке, не в залу, где она принимала накануне, но в будуаре, которому позавидовала бы парижанка, – Данглад обратился к ней с угрозой и гневом:
– Где друг мой? Что с ним?
Но не проговорил еще он этих двух фраз, как понял, по улыбке Чианг-Гоа, что его гнев и угроза бесполезны…
Оно была еще прекраснее, чем накануне, в костюме из газа и розовой материи, едва покрывавшем её выпуклые формы, – в костюме, назначенном для глаз одного счастливца, а не для взоров любопытной толпы зрителей.
О! как она была прекрасна, когда, приближая свои уста к лицу художника почти так, что они почти касались его губ, она тихо и нежно проговорила:
– Ах, вы не хотите меня любить!
Нужно было быть святым, чтоб не задрожать сладостно при звуке этого голоса, при прикосновении этих уст, дышавших ароматом.
Данглад не был святым.
Он не лгал: он гнушался куртизанок.
Но Чианг-Гоа была ли куртизанка? Говорит ли когда-нибудь куртизанка, как сказала она в эту минуту: «Я люблю тебя!»