Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

де Кок Анри

– Оставь сэра Гунчтона, мой друг, объясниться. Если он говорит таким образом, значит так нужно.

– Если я не вполне посвятил вас в предмет нашего визита к Чианг-Гоа, – снова начал Гунчтон, отвечая д’Ассеньяку, – так потому что мы были не одни во время тогдашнего разговора. Я очень хорошо знаю характер Нагаи Чинаноно… Но он японец и ему могло не понравиться, что в его стране, в его доме… Европейцы могли подозревать в дурных действиях женщину, которую, если б осмелился… он украсил бы всеми добродетелями, как большинство его сограждан, как он украшает её, и совершенно справедливо, всеми прелестями красоты… Я объяснюсь, ибо через пять минут мы придем… Притом же, Чианг-Гоа – необычная куртизанка. Она отдается, если это только называется отдачей, – только тем, которые ей нравятся, за назначенную и неизменную плату пятьсот

франков за ночь. Со своей стороны приезжие иностранцы, которых она удостаивает приемом, не бывают вынуждены стать ее данниками. Только тот, кто после визита к Бриллианту Иеддо, вследствие той или другой причины, откажется от желания воспользоваться её благосклонностью, немедленно должен поквитаться, уплатив двадцать ичибу. Это самая малая плата за счастье и удовольствие видеть Чианг-Гоа. Я резюмирую. Если Бутон-Розы вам нравится, и вы согласны пожертвовать пятьсот франков взамен её поцелуев, – то оставляя её в первый визит, – церемониальный визит, – кладут на её колени какой-нибудь цветок, сорванный в её цветнике, и карточку, или клочок рисовой бумаги, на котором написано его имя, звание и место жительства. А на другое утро, её слуга или одна из служанок уведомляет вас, принято ли ваше предложение, и в котором часу вы можете представиться госпоже; или вы навсегда должны надеть траур по вашей сладостной надежде. Напротив, решив, что пятьсот франков слишком дорого за несколько часов наслаждения с бриллиантом Иеддо, отдают двадцать ичибу одной из камеристок. И этим все сказано. Но если, в последнем случае, не удовольствуются тем, то отвергла Чианг-Гоа, и сделают ошибку, публично объяснив причины этого презрения… Нагаи Чинаноно и я только что говорили вам о бандитах, наполняющих Иеддо, – эти бандиты становятся кровавыми мстителями за эту ошибку… Меня уверяло в этом одно из лиц, находящихся при английском посольстве, которому передавал офицер Тайкуна, – что Чианг-Гоа держит на жаловании около дюжины этих головорезов, всегда готовых, по первому её слову, наказать смертью дерзкого, осмелившегося её оскорбить. В доказательство справедливости своих слов лорд Мельграв рассказал мне о недавнем убийстве капитана одного американского судна, который, выйдя с аудиенции Чианг-Гоа, разглашал повсюду, что куртизанка очень дурна собой; и что он не понимает, как можно хоть на пять минут быть её любовником?.. На другой день, вечером, проходя по предместью Санагавы, капитан был окружен толпой бандитов с лицами, покрытыми чёрным крепом, и несмотря на смелую защиту и помощь стражи, упал под ударами. Но, опять-таки, вы, господа, – вы не только люди светские, джентльмены, но также люди умные; а потому, – даже если Чианг-Гоа и не покажется вам достойной своей репутации, – вы остережётесь слишком громко выразить свое убеждение. Таким образом, вы должны все это обсудить, что сказано мною вначале, не как полезное предупреждение, а как любопытное сведение… Я окончил; теперь не угодно ли вам сойти на землю; мы перед домом Чианг-Гоа.

Дом Чианг-Гоа был обширнее и изящнее дома Нагаи Чинаноно, хотя и походил на него. Придверник или монбан, находившийся в башенке, окрашенной чёрной краской, как большинство жилищ в Иеддо, при виде троих иностранцев, ударил три раза колотушкой в гонг, – потом жестом пригласил их войти.

Сэр Гунчтон знал сущность вещей; он шёл впереди своих товарищей по аллее, уставленной цветами, которая кончалась у балкона, блистательно освещенного цветными фонарями.

На этом балконе стояла молодая девушка в белой тунике и таких же панталонах, которая провела гостей в большую залу, с окнами закрытыми бамбуковыми шторами, пол которой был покрыт нежным ковром. В этой зале не было почти никакой мебели.

Молодая девушка удалилась и появилась снова в сопровождении двух других, принесших, подобно ей, по две подушки красного бархата, которые они положили одну на другую на ковер.

– Наши кресла, – сказал сэр Гунчтон. – Сядем, господа.

– Недурно! – вполголоса сказал д’Ассеньяк. – В этом приёме есть нечто мистическое, таинственное… Маленькие японки очень милы… Но меня занимают эти ширмы… Что может скрываться за ними?..

– Вы сейчас увидите, – улыбаясь, ответил сэр Гунчтон.

– Да, зала эта очень хороша – сказал Данглад, – но я боюсь, как бы запах, который царит в ней, не причинил мне головной боли…

– Аромат драгоценного дерева, сжигаемого здесь?.. Если этот аромат беспокоит вас, я попрошу Чианг-Гоа, чтоб она велела потушить курильницы.

– Вы попросите?.. А каким образом? – возразил д’Ассеньянк. – Вероятно знаками? Ведь вы не знаете, я думаю, ни по-китайски, ни по-японски?

– Я буду изъясняться на моем отечественном языке.

– Ба! Чианг-Гоа говорит по-английски?

– Не так, конечно, чисто, как член парламента, но порядочно для того, чтобы поддержать разговор. Она также знает несколько слов по-испански и по-французски…

– Право? Браво!.. Если она согласна, мы сделаем обмен. Я её выучу говорить по-французски: je t’aime! а она научит меня по-японски.

Данглад иронически склонил голову.

– Мой милый Людовик! – сказал он, – ты очень притязателен, думая что ждали именно тебя, чтоб брать и давать эти уроки.

Легкий шум за ширмами приостановил ответ д’Ассеньяка. Шум этот происходил от прикосновения шёлка к обоям.

Божество было там… Оно должно было явиться… Д’Ассеньяк и сэр Гунчтон внимательно и безмолвно ожидали.

Даже сам Данглад устремил свой любопытный взгляд на ширмы. Божество появилось!

Д’Ассеньяк и Гунчтон испустили крик восторга. Данглад тоже не мог удержать невольного восхищения.

Ясно, что, как опытная актриса, Чианг-Гоа, готовя свое появление на сцену, рассчитала на внезапность. Уже знакомый с ней, сэр Гунчтон, мог бы предупредить своих товарищей, но он предпочёл доставить им всю прелесть изумления. Войдя в залу, через дверь, сообщавшуюся с её будуаром позади ширм и с минуту поглядев через тщательно скрытое отверстие на своих посетителей, Чианг-Гоа поднялась по лестнице, покрытой бархатом и стала в самой выгодной позе.

Она была одета в голубом шелковом платье, отделанном газом и крепом того же цвета; с её шеи артистически спускался длинный плащ, на голове у неё был золотой убор, украшенный бриллиантами и рубинами.

Правы ли были сэр Гунчтон и Нагаи Чинаноно, называя Чианг-Гоа несравненной красотой?

Да; она была неподражаема. В ней не было ничего, кроме глаз продолговатых, как миндалины, что бы напоминало женщин её племени. Продолговатое лицо, широкий лоб, розовый прозрачный цвет лица, длинные выгнутые брови – все в ней было своеобразно. Но всего сильнее поразили Данглада и д’Ассеньяка её черные словно вороново крыло волосы, обильными волнами падавшие между складок плаща до её крохотных ножек, обутых в сафьяновые туфли.

Безмолвная, стоя перед гостями на вершине эстрады, освещенной двадцатью фонарями; одетая в шелк, в пурпур, золото, обвитая своими роскошными волосами, – Чианг-Гоа была прекрасна, – более, чем прекрасна; она была великолепна!..

Быть может, то был оптический обман! Быть может, вблизи эта красота потеряла бы свой блеск и свою обольстительность. Но верно и то, что рискуя разочароваться, мало людей могло отказаться от жажды подержать в своих объятиях «бриллиант Иеддо». А обладание, – было не роковым разочарованием? Нет, так как сэр Гунчтон обладал Чианг-Гоа и снова алкал обладать ею.

Произведя эффект, богиня, как простая смертная, уступая усталости, скорее скользнула, чем села на подушки, подобные тем, которые занимали её посетители.

Было время европейцам нарушить молчание, которое как бы ни было красноречиво, продолжаясь, могло сделать холодным первое свидание.

В качестве путеводителя обоих французов сэр Гунчтон имел ещё преимущество быть старым знакомым хозяйки, – хотя это преимущество могло быть нелепостью, ибо Чианг-Гоа принимала столько разнообразных лиц, что очень легко могла позабыть о сэре Гунчтоне.

Но во всяком случае ему следовало начать разговор и он начал:

– Прелестная Чианг-Гоа, – сказал он, – позвольте прежде всего от имени всех нас поблагодарить, что вы удостоили открыть для нас вашу дверь.

– Скорее, я должна гордиться, сэр Гунчтон, – возразила Чианг-Гоа, – тем, что вы и ваши друзья удостоили посетить бедную затворницу.

При последних словах, произнесенных довольно чисто по-английски, Данглад несмотря на торжественность положения, не мог удержаться от улыбки, которая была замечена Бриллиантом, потому что последовал вопрос: